Владислав Бахревский - Аввакум

Алексей Михайлович вспыхнул как маков цвет от удовольствия, но поспешил облачиться в мантию смирения.

– Я сам знаю, владыко, – не царское это дело учить воевод, как им надо молиться. Но что же мне делать, если патриаршее место вдовствует?

– Великий государь, церковное нестроение в России – зло губительное. Если сия крепость, на которую с упованием взирают с Востока и с Запада, с Юга и с Севера, зашатается, что же станет с православием? Патриарх Никон – пастырь великий, но он отгородился от тебя, царя, от паствы своей мнимыми обидами.

– Воистину так! – воскликнул Алексей Михайлович, страшно довольный. – Посоветуй, владыко, как спастись, как церковь спасти?

– О светлоокий государь! Я подал в приказ твоему боярину Семену Лукьяновичу Стрешневу челобитную на твое царское имя. Я припадаю к стопам твоим царским, прошу твое величество ради успокоения православного мира созвать собор о Никоне и пригласить на сей собор восточных патриархов: Константинопольского Дионисия, Антиохийского Макария, Иерусалимского Нектария, Александрийского Паисия, и пусть будет на соборе еще один Паисий, бывший патриарх Константинопольский, ибо он приезжал к тебе и к Никону и московские дела ему не в новость. Если же патриархи сами не поедут в столь дальний путь, пусть пришлют своих доверенных архиереев. – Лигарид чуть склонился, доверительно глядя царю в глаза. – Я знаю человека, который мог бы исполнить твое царское повеление обходительно и с успехом… Я говорю об иеродиаконе Мелетии. Он знает по-гречески, знает по-арабски, по-турецки.

– Это тот Мелетий, что обучает соборный хор греческому пению? – спросил Алексей Михайлович, призадумываясь.

– Тот самый, великий государь. А мне новое диво. Тебе ведомы не только великие люди, но и самые малые.

– Мелетий пригож видом, ума быстрого. Я с ним говорил, – сказал царь, пропуская мимо ушей очередную приятность Лигарида, да лесть сама собой к сердцу ластится. – Мелетий подходящий человек, но ты, владыко, о том с крутицким митрополитом посоветуйся. Пусть сие дело от него исходит, от местоблюстителя.

Отпуская Лигарида, Алексей Михайлович, решив его задачки, задал свою:

– Владыко! Боярин Семен Лукьянович пишет вопросы о Никоне, о всех нестроениях бедной церкви нашей. Не унываю, нет! Однако сердцу не болеть не прикажешь… Пока восточные патриархи будут ехать – хорошо бы нам в августе начать собор, – сами мы тоже должны приготовиться, разрешить все преткновения, согласуя их с Божьей правдой, с правилами апостолов и святых отцов. Возьми у Стрешнева, владыко, те его вопросы и, не мешкая, напиши ученые ответы.

Расстались царь и митрополит весьма довольные друг другом… Впрочем, стоило Лигариду затворить за собой дверь, как государь позвал Ртищева и вместе с ним перечитал донос на иерусалимского митрополита, присланный патриархом Иерусалимским Нектарием. Паисий-де – самозванец, грамота на иерусалимскую кафедру у него поддельная.

– Как же нам быть? – спросил Алексей Михайлович своего первейшего советника по делам духовным.

– Великий государь, зачем нам в споры между патриархами встревать? – сказал Ртищев. – Грамоту на Иерусалимскую митрополию давал Паисию бывший Константинопольский патриарх Парфений; Парфений стремился всех восточных патриархов держать в повиновении, его мало ценили, а главное, не он теперь патриарх. Паисий – митрополит и без иерусалимского титула, он – митрополит газский… Не сердя Нектария, будем писать его газским.

– Ты уж поговори о сем с владыкой, – попросил Алексей Михайлович. – Дай денег ему с тысячу, шубу из черных лис. Паисий – пастырь мудрый, он о деле печется.

Царь вдруг рассмеялся грустно:

– Ох, Федя! Мы с тобой будто для тяжеленной телеги брод устраиваем. Вода мутная, в воде камни. Один уберешь, а под рукой, под ногой уже иные, через которые колесу не переехать.

Паисий Лигарид ответы взялся писать жарко. Вопросы нравились.

Боярин Семен Лукьянович спрашивал:

– Хорошо ли сделал Никон, что запретил исповедовать разбойников, присужденных к казни?

Лигарид отвечал, гневаясь произволу Никона:

– Кто возбраняет приготовленных к казни исповедовать и причащать, тот получит осуждение от Бога. Худо сделал Никон, оставляя осужденных на конечное отчаянье.

Боярин Семен Лукьянович спрашивал:

– Подобает ли архиерею или иерею во время облачения чесаться и в зеркало смотреться?

Лигарид хохотал, буквы его ответа тоже подпрыгивали, но ответ был сдержанный:

– Не подобает. Не только в храме, но и в келье.

Боярин Семен Лукьянович спрашивал:

– Может ли царь созвать собор или нужно, чтобы на то было повеление патриаршеское?

Ответ Паисия Лигарида был краток и убедителен:

– Вполне может, так как и царь Константин Великий созвал собор в Никее.

Боярин Семен Лукьянович спрашивал:

– Созванный царем в Москве собор Никон ни во что почел и назвал тот собор сонмием жидовским.

И хотя в вопросе вопроса не содержалось, а была обида и скрытое осуждение, Паисий Лигарид то осуждение поддержал, радуясь, что есть возможность прямо заявить царю о собственной преданности.

– Никон с жестокости мог все сказать, но кто бы ни назвал соборные собрания сонмищем жидовским, того надобно как еретика проклинать.

Боярин Семен Лукьянович спрашивал:

– Могут ли члены судить главу – своего начальника?

Паисий Лигарид, показывая перевод своих ответов Арсену Греку, а ответы переводил на славянский язык толмач Стефан, спрашивал о точности и рассчитывал на похвалу.

– Едина глава есть Христос, архиерей – глаза и уста, мирские люди суть суставы церковного тела.

– Это великолепно! Это блистательней, чем у Цицерона! – восхищался собратом и соотечественником Арсен Грек и зачитывал очередной ответ по-гречески и по-славянски. – Твои слова, Лигарид, звучат и звенят, как бронза, в которой много серебра – для полноты звука, но где есть и золото – для блеска.

Боярин Семен Лукьянович спрашивал:

– Никон никогда не называл архиереев своею братиею, но почитал их гораздо ниже себя, потому что от него были посвящены.

И Арсен Грек глаголил ответы Лигарида с восторгом на лице:

– Если не братия, то кто же они, сыны? Кто ты, который столько похваляется?

Вопросы и ответы уже вскоре после их написания были доставлены тайными доброхотами Никона в его Воскресенскую обитель.

Читал святейший приговор своему патриаршеству, затворившись в скиту.

Боярин Семен Лукьянович спрашивал:

«Никон назвался великим государем, потому что его так назвал всесчастливейший наш государь, желая почесть его более, чем это в обычае. Согрешил ли Никон, что такой высочайший титул на себя принял? Согрешил или нет? Скажи нам и растолкуй».