Сергей Есин - Дневник, 2006 год

Вот что пишет Марк: «Во-первых, я хотел бы поместить Ваш взгляд на данную проблему, что ни буквы, ни слова, ни запятой в ней отредактировано не будет. Я давно знаком с Вашим творчеством, чтобы не осознавать, что эта тематика остро и глубоко Вас интересует и волнует. Вы о нем написали много и разно, где-то даже упомянули, что у Вас есть специальная лапка с выборками на эту тему. Стало быть, многое уже сказано или есть что сказать. Не могли бы Вы подсказать мне, если, конечно, согласны дать материал, чем можно воспользоваться… Или вот я подсказываю: в книге «Алмазные грани хрустальной розы» есть отдельная главка: «Еврейский вопрос» и «библейские размышления» или во второй книжке «Власти слова» — первоклассное эссе «Праздник жизни и смерти», а может быть, есть и что-то новенькое». К письму приложено страниц 8 или 10 текста. Этот текст прочту лишь после того, как отвечу Марку на письмо, потому что мысли у меня на этот счет новые имеются. Вечером, несмотря на загруженность, придумал в роман крошечную сценку: свидание моего героя с деканом. Это даст мне возможность пристроить одну мысль — теперь уже из Фаулза — об отличии творческого человека от просто умного. Эту мысль в нашем институте надо вколачивать и вколачивать.

Под вечер, перед отъездом домой, ходил пить чай к Евгении Александровне. Был и еще один повод: повидаться с Музой, в которой я после смерти Долли вижу какую-то связь с моей собакой. Может быть, они переговариваются между собою? Сижу, как говорится, пью чай, Муза ласково и вожделенно на меня смотрит. Вдруг входит свежий от дождя Анатолий Дьяченко. Что де во мне сработало? Холодное презрение или наболевшее чувство мести? Я сразу говорю фразу, да так ловко и непринужденно, будто заранее запланировал эту ситуацию. Я говорю: «Толя, ты так много и так упорно пишешь на мня доносы, что позволь, я больше не буду с тобой здороваться». Вечером, когда об этой сцене я рассказал Инне Люциановне Вишневской, она сказала мне: «Я всегда думала, что подобные реплики бывают только в американском кино». Потом она, правда, добавила: как у тебя на это хватило сил? После таких сцен обычно наступает инфаркт. Здесь она, правда, не ошиблась, чувствовал я себя весь вечер просто ужасно. И, главное, никакой к нему злобы…

Дома сразу же принялся читать к завтрашнему семинару текст Анны Морозовой «Время замков». Приготовился к интеллектуальной муке, но текст оказался живой и легкий. Это какой-то своеобразный вид честной и доброй беллетристики. Анна «обрастила» повесть о прогулке двух мальчиков и двух девочек, которую мы читали в прошлом году, новыми подробностями: родители, время; прописала характеры. К ночи, с промежутками на последние известия по телевизору к ночи все благополучно закончил.

Если можно было бы подумать, что жизнь в этот день прошла у нас в стране без катастроф! Но нет, ошибешься. В Выборге рухнул жилой дом, давно объявленный аварийным, и из-под завалов вытаскивали людей, а в другой глубинке, ближе к Уральскому хребту тепловоз наехал на переезде на школьный автобус.

Саакашвили косвенно препятствует высылке из Москвы грузин — не разрешает посадку наших самолетов в Тбилисском аэропорту. Туда мы бесплатно возим нарушителей паспортного режима. Обратным ходом эти самолеты вывозят наших, оказавшихся в Грузии по тем или внезапным причинам, людей.

13 октября, пятница. Утром полетел на Октябрьское поле в аптеку за лекарством для В.С… Вчера вечером она принесла бесплатный рецепт, я знал, что никуда это дорогое, для нас драгоценное лекарство не денется, но тем не менее сразу поскакал на Октябрьское поле. Сидит во мне это советское: всем не хватит! Утром же открыл бакалаврскую работу Вадика Чуркина. Воткнулся и, как вчера, с работой Ани Морозовой, просто ахнул. Я, конечно, был готов, что тексты у него хорошие, но оказалось, что этот косноязычный старый мальчик еще и вдумчивый литературовед. Читал в метро всю не близкую дорогу: туда и обратно. Много дельных соображений по поводу сегодняшней литературы. Для него авторитеты и мнения не существуют, задел даже Распутина за его последнюю работу. Днем же, приехав где-то к 12 на работу, чтобы не забыть и не читать второй раз, тут же продиктовал рецензию на эту работу Вадика Екатерине Яковлевне.

Свою работу Вадим Чуркин завершает насколько кокетливо: «Почетный дворник Литинститута Чуркин В.В., 9 октября сего года». При всем это существенный компонент: Вадим учится в институте с 1993 года по настоящее время, по 2006 год. И в своем предисловии к работе он, как некую грустную константу, отмечает: «В 1992, в апреле, поступил в Высшее военно-морское училище им. Фрунзе на штурманский факультет. В апреле 1993 г. был отчислен из училища по неуспеваемости». Что-то у паренька не заладилось тогда, не очень хорошо складывалось и в Литинституте. Причина этому — не нерадивость, не отсутствие знаний, а какая-то глубинная психическая заторможенность, какое-то определенное и, может быть, счастливое свойство характера.

Вот что, приблизительно по такому же поводу, пишет классик английской литературы Дж. Фаулз:

«У меня давно сформировалось убеждение, что отсутствие памяти (справочной, энциклопедической), которой обладают хорошие преподаватели, есть величайшее благо для создателей художественных произведений, одной из самых собственных причин — почему из высокоинтеллектуальных университетских преподавателей, да и из ученых, редко получаются приличные писатели!»

Что касается «приличного писателя» — есть уверенность в том, что В. Чуркин именно по кафедре литературного мастерства удачно закончит институт, и эта уверенность меня не оставляла никогда, и вот мы имеем просто и легко написанные, с какой-то удивительной неторопливой пристальностью, рассказы о студенческом быте и жизни. Только один рассказ, о работе на бумажном комбинате, немного выбивается из общей тематики, но здесь, так сказать, первооснова, та нищета и мизерабелъностъ жизни, из которой произошел сам Чуркмн. Где-то, от своего ли лица, от лица ли своих героев, он справедливо писал, что в крайнем случае родители могли помочь своему сыну-студенту лишь банкой варенья или мешком картошки, которые пересылали со знакомым проводником. Вот такою жизнью жил и Вадим Чуркин, подрабатывая институтским дворником. И эта жизнь с беспощадной фотографическом четкостью отразилась в его рассказах. Все пристрастия здесь налицо: страстная привязанность к компьютеру, к миру иллюзий, любовь к продукции телевидения, особенно к той, в которой кипят настоящие страсти к футболу, забота о еде — в общем, скромный и тяжелый быт чуркинских товарищей по общежитию, любовь, которая на разных этажах — ну, где не разврат, а «совместное ведение хозяйства». Все это он пишет четко, ясно, остро и сюжетно увлекательно. Но всё это мне, в известной мере, было знакомо. Новостью стал очень интересный, глубокий реферат о самом Вадиме, о его привязанностях к литературе, об авторах, которых он читает, о реализме и постмодернизме, о духовном начале в литературе, о слове и Боге. И все это изобилует очень точными, иногда и оригинальными положениями и деталями, не выписанными, как часто бывает, из учебников и энциклопедических статей, а пропущеными через собственное сознание. Можно говорить даже о чуркинском литературоведении и чуркинской философии. Я отчетливо сознаю, что в известной мере это философия литературного маргинала, что-то напоминает и нашего бывшего выпускника Романа Сенчина, и выпускницу Маргариту Шарапову.