Сергей Синякин - Детский портрет на фоне счастливых и грустных времен

До сих пор хочется еще раз посмотреть «Планету бурь» и, конечно же, «Алые паруса» с прекрасной Анастасией Вертинской в роли Ассоль. Странное дело, я относился к поколению, которое уже ничего не знало о знаменитом Пьеро — Вертинском. Для меня он так и остался не шансонье, а просто отцом несравненной Анастасии, в которую я был влюблен до седьмого класса, прекрасно осознавая всю безнадежность своей влюбленности.

Ее сестра Марианна тоже была красивой. Но это была просто красота, а в Анастасии жило ощущение чуда, словно ты вышел на балкон и увидел медленно плывущее НЛО, с которого тебе приветливо машут руками инопланетяне.

Кроме этого, был Дом культуры, но там вечером дежурили милиционеры, которые следили за тем, чтобы пацаны не попадали на вечерние сеансы. Невозможность посещать вечерние сеансы мы компенсировали летом, когда открывалась киноплощадка. Из всех фильмов, которые там показывали, я запомнил «Подвиги Геракла» с югославским культуристом в главной роли. Он был бугрист от мышц, а потому ему не надо было играть — достаточно было напрячь бицепсы и трицепсы. Кроме этого, частенько шли «Парижские тайны» с неподражаемым Жаном Марэ — кумиром девочек шестидесятых годов. Он выглядел мужественно, этот красавец с волевым подбородком, уже став взрослым, я был шокирован, узнав, что во Франции он был долгое время председателем французского общества гомосексуалистов. Вот еще один довод против всеобщей и всеохватывающей гласности — узнавая что-то новое о своих кумирах, порою начинаешь испытывать презрение к миру. Лучше было бы оставаться в неведении и знать, что, например, Параджанова ценят за то, что он снял в своей киножизни, а Жана Марэ за его великолепные роли, а не за мускулистый и крепкий зад.

Впрочем, мое мнение, как мнение всякого гетеросексуала, является субъективным. Менять я его не хочу, однако и навязывать никому не собираюсь. Еще один раз меня поразил Сэмюель Дилэни. Этот негр с грустными глазами, писавший великолепную фантастику… Черт, ну что же они все? Обидно за мужиков. Да и за женщин тоже. Теперь я понимаю, почему у него грустные глаза. Не те прелести мужик ценит, оттого и тоска.

Я всегда считал, что все зависит от точки отсчета.

Вот, например, толстенный роман «Звездоплаватели» Г. Мартынова. В начале шестидесятых, когда никто толком не знал, как монтируются, а тем более делаются космические корабли, книга читалась взахлеб. Вероятно, возраст тоже был тому виною. Я перечитал ее уже в зрелом возрасте — и что же? Осталось ощущение наивной провинциальности. Все это соперничество с американцами и полеты в качестве соревнования двух социальных систем не вызвали у меня доверия. Страницы же, посвященные жителям Венеры, и сейчас читаются хорошо.

Изменилась точка отсчета, а с ней и отношение к роману.

Но, черт возьми, уже в том же тридцатипятилетнем возрасте я увидел Анастасию в фильме «Безымянная звезда» все с тем же Михаилом Козаковым в качестве мужа, и сердце защемило от тоски и несбыточности детской мечты о необыкновенной любви. Впрочем, это ощущение, видимо, тоже родилось из-за точки отсчета. Фильмы детства тому способствовали.

В конце концов, все наши мечты — это все те же гриновские «Алые паруса», которых мы никогда не дождемся.

Значит, будем проживать нашу жизнь, как и положено обывателю, — размеренный ход нашей жизни нарушит лишь безвременная или долгожданная смерть.

Между прочим, обыватель — это совсем не обидное определение человека, как я думал в детстве. Обыватель — просто человек, проживший обыденно обычную жизнь, занимавшийся своим делом, народивший детей, посадивший и взрастивший дерево, стачавший пару башмаков или, на худой конец, написавший книгу.

Куда страшнее мещанин, поставивший использование всех благ жизни самоцелью. Вот у него стремления так стремления, и стремления эти страшны, потому что достижению этих благ мещанин посвящает всю свою жизнь, и при этом нет таких средств и методов, которые его бы отпугнули. Видимо, потому среди мещан так много маргиналов. Маргинал это чаще всего мещанин, который при движении к своей цели потерпел поражение и был отброшен в задние ряды.

А мы — обыватели. Мы просто живем, как живет трава. Мы строим дома, пишем книги, пашем землю, ловим воров и убийц, охраняем свою землю от зла, любим и ненавидим, радуемся и грустим, оставаясь все тем же черноземом, на котором взрастет будущее.

Когда я был во втором классе, наше семейство отправилось к бабе Саше в Вологодскую область. Родители отца были у меня перед глазами. Родителей матери я не знал. Баба Саша жила в деревне Андронцево в нескольких десятках километров от самой Вологды. Тогда я еще не знал, что бабушка у меня не родная, родная уже умерла. Как и мой дед. А эта была мачехой, которая навсегда осталась с детьми любимого человека, каждого из них воспитала и каждого довела до ума. Мама как-то признавалась, что вкус мороженого и шоколадных конфет она узнала уже после замужества. Это и понятно, откуда в Андронцеве, где не было ни одного магазина, взяться шоколадным конфетам или мороженому?

Мы ехали через Москву с ее обязательными эскимо, зоопарком и не менее обязательной суматохой. В зоопарке я почему-то запомнил змей в стеклянных ящиках, пони, на котором каталась детвора, и задумчиво курящего шимпанзе.

Вологда потрясла меня обилием церковных куполов, рекой с одноименным названием, которая протекала через город, и мостом через эту реку. Мост был выстроен на восьмисотлетие Вологды. Под ним громоздились плоты из строевого леса.

В Андронцево мы добирались на грузовой машине, сидя на гробе, который везли для похорон какого-то человека. Помню, что ехали мы через брод. Машина, разбрызгивая фонтаны воды, устремилась на берег, и вскоре нас высадили на лугу с удивительно низкой и яркой травой. Впереди было несколько деревянных домов. Это и было Андронцево. К тому времени в деревне жили всего несколько человек. Бабушка Саша была одна. У нее был странный и непривычный нам дом, разделенный на две части. В одной из них жила бабушка, в другой жевала траву и печально вздыхала корова. Ночью, когда приходилось пойти по нужде, эти вздохи внушали мистический ужас. Хотелось забиться на полати и накрыться одеялом с головой.

В огороде стояли ульи, к которым то и дело возвращались тяжело нагруженные пчелы. У соседей топилась банька по-черному. Роль нагревателя в этой бане играли раскаленные камни. В такой баньке парились с веником, а потом обливались холодной водой. Когда отец меня облил впервые, я закричал от ужаса.

Чуть ниже текла маленькая лесная речка, которая называлась Синдошкой. Перед деревней она делала поворот, и на повороте образовался омут, в котором ловили рыбу. Красноперку здесь называли сорогой, щука и окунь своего названия не поменяли. Рядом с деревней посередине реки чернел камень, на котором мы с сестрой любили загорать. С этого камня я безуспешно ловил уклейку — рыбки объедали наживку прежде, чем я ухитрялся вытащить хоть одну из воды.