Александр Субботин - Фрэнсис Бэкон

Идолы Рода — одно из ярких проявлений того, как «соотнесенное с человеком» способно искажать «соотнесенное с миром» или, прибегая к другому бэконовскому выражению, как представления маленького мира, в котором действуют представители рода человеческого, накладываются на большой и всеобщий мир. Для современного читателя, пожалуй, интереснее примеры, более близкие по времени. Так, «открытые» Скиапарелли и Ловеллом каналы на Марсе едва ли были лишь оптической иллюзией в результате использования несовершенной телескопической техники. О них заговорили, когда в памяти всех еще жив был ажиотаж, связанный с прорытием Суэцкого канала, и когда сооружался Панамский канал. Ряд последующих «открытий» на Марсе в том же роде. Когда на кораблях военно-морского флота в первую мировую войну стали применять прожекторную сигнализацию, астрономы усмотрели световые сигналы и на Марсе; когда появилось радио, то зарегистрировали позывные и с Марса; когда запустили искусственные спутники Земли, то Шкловский выдвинул гипотезу, что Фобос и Деймос искусственно созданы. Именно полеты земных космонавтов — источник представлений Агреста, Казанцева и Дэникена о посещении Земли пришельцами с инопланетных цивилизаций и всех этих тенденциозных и фантастических объяснений гибели Содома и Гоморры, происхождения плит Баальбекской террасы, тектитов и фресок Тассили, завершившихся новой интерпретацией древнейшей истории, мифологии и Библии в стиле одностороннего техницистского мышления.

И разве у человека в силу его индивидуальных особенностей, связанных с характером его психического склада, привычек, воспитания, среды, в которой он жил, и множеством других обстоятельств, не имеется свой неповторимый, только ему присущий угол зрения на мир, «своя особая пещера, которая разбивает и искажает свет природы» (5, 2, стр. 19), как выражается Бэкон, используя знаменитый платоновский образ? Так, одни умы более склонны видеть в вещах различия, другие же — сходство; первые схватывают самые тонкие оттенки и частности, вторые улавливают незаметные аналогии и создают неожиданные обобщения. Одни, приверженные к традиции, предпочитают древности, другие же всецело охвачены чувством нового. Одни направляют свое внимание на простейшие элементы и атомы вещей, другие же настолько поражены созерцанием целого, что не способны проникнуть в его составные части.

По Бэкону, идолы Рода и Пещеры искоренить невозможно, но можно, осознав их характер и действие на человеческий ум, ослабить их влияние, предупредить умножение ошибок и методически правильно организовать познание. Гарантией против их пагубного воздействия на ум является благоразумная мудрость. Поэтому каждому исследующему природу рекомендуется как бы взять за правило считать сомнительным все то, что особенно захватило и пленило его разум. Энтузиаст новой науки отнюдь не усматривал в слепой одержимости фактор, способствующий постижению истины, и склонялся к идеалу уравновешенного и ясного критического понимания.

«…Плохое и нелепое установление слов удивительным образом осаждает разум» (5, 2, стр. 19–20), — писал Бэкон о третьем, по его мнению, самом тягостном виде идолов, о так называемых идолах Площади или Рынка. Эти идолы проникают в сознание исподволь, из естественной связи и общения людей, из стихийно навязываемого этим общением штампов ходячего словоупотребления. К ним относятся и наименования вымышленных, несуществующих вещей, и вербальные носители плохих и невежественных абстракций. Давление этих идолов особенно сказывается, когда новый опыт или же более острый разум открывают для слов значение, отличное от того, которое приписывает им традиция, когда старые ценности теряют смысл и старый язык символов уже перестает быть общепонятным. И тогда то, что объединяет людей, является фактором их взаимопонимания, обращает свою силу против разума (см. 5, 2, стр. 25).

Эту мысль философа можно проиллюстрировать словами поэта — Вильяма Шекспира, также большого мастера изобличения разного рода идолов на театральных подмостках. Героине его трагедии Джульетте Капулетти с младенчества внушили, что ее родовое имя обладает безусловной реальностью и что в нем содержится ее подлинная и высшая честь. Но вот Джульетта полюбила человека, принадлежащего к враждебной ее семье фамилии Монтекки. И она мучительно задумывается:

Не ты, а имя лишь твое — мой враг,Ты сам собой, ты вовсе не Монтекки.Монтекки ли — рука, нога, лицоИль что-нибудь еще, что человекуПринадлежит? Возьми другое имя.Что имя? Роза бы иначе пахла,Когда бы ее иначе называли?

Она хочет доискаться, в чем же в конце концов реальность имени, и, переоценивая ценности, готова утвердить над именем приоритет природы. Джульетта готова ниспровергнуть «идол имени» — один из мировоззренческих устоев ее феодальной среды:

Ромео, если бы не Ромео стал,Свое все совершенство сохранил быИ безыменный. Сбрось, Ромео, имя,Отдай то, что не часть тебя, — возьмиМеня ты всю (50, стр. 285).

Но основной удар своей критики Бэкон направляет против идолов Театра, или Теорий. Они проникают в разум не тайно, а открыто воспринимаются из надуманных теорий и превратных доказательств. Сколько есть изобретенных и принятых философских систем, столько поставлено и сыграно комедий, представляющих вымышленные и искусственные миры. Человечество уже видело и еще увидит много таких представлений с Субстанцией, Качеством, Бытием, Отношением и другими отвлеченными категориями и началами в главных ролях. Пьесам этого философского театра «свойственно то же, что бывает и в театрах поэтов, — писал он, — где рассказы, придуманные для сцены, более слажены и красивы и скорее способны удовлетворить желания каждого, нежели правдивые рассказы из истории» (5, 2, стр. 28). Одержимые этого рода идолами стараются заключить многообразие и богатство природы в односторонние схемы отвлеченных конструкций и, вынося решения из меньшего, чем следует, не замечают, как абстрактные штампы, догмы и идолы насилуют и извращают естественный и живой ход их разумения. Бэкона не устраивают философские теории ни рационалистического, ни эмпирического толка: ни Аристотель, ни Гильберт. Первые выхватывают из опыта отдельные тривиальные факты и, тщательно их не изучив, возлагают главное на чистые размышления и изобретения ума. Вторые же, усердно потрудившись над немногими опытами, произвольно измышляют и выводят из них свою философию, превратно истолковывая в ее свете все остальное.

В многочисленных ссылках на Аристотеля, которыми изобилуют философские сочинения Бэкона, можно обнаружить все градации его критического отношения. Иногда это мимоходом брошенные колкости вроде того, что «Аристотель только указал на эту проблему, но нигде не дал метода ее решения» (5, 1, стр. 326), или же: «Аристотель издал по этому вопросу крошечное сочинение, в котором есть кое-какие тонкие наблюдения, однако, как обычно, сам он считал свою работу исчерпывающей» (5, 1, стр. 273). Иногда же это тяжкие обвинения, что Аристотель «своей диалектикой испортил естественную философию, так как построил мир из категорий» (5, 2, стр. 29), что он «много приписал природе по своему произволу», больше заботясь, «чтобы иметь на все ответ и словами высказать что-либо положительное, чем о внутренней истине вещей» (5, 2, стр. 29), что, «произвольно установив свои утверждения, он притягивает к своим мнениям искаженный опыт» (5, 2, стр. 30). Стагириту приходилось отвечать не только за собственные промахи и недоработки, но и за дотошных комментаторов и изощренных схоластиков, за фанатичных теологов и догматиков всех мастей, подкреплявших свои измышления его авторитетом и рассматривавших весь мир исключительно сквозь призму его трактатов.