Анатолий Эйрамджан - С миру по нитке

Когда эта скульптура появилась на площади, она вызвала среди бакинцев неожиданную (для скульптора и тех, кто заказал ему этот памятник) реакцию. Дело в том, что Степан Шаумян, поставленный скульптором в центр композиции и окруженный остальными комиссарами, был абсолютно голый и его мужские достоинства были изображены очень натуралистично, тогда как у остальных комиссаров, тоже стоявших голыми рядом с ним – Алеши Джапаридзе, Вани Фиолетова, Мешади Азизбекова и др. эти достоинства были как-то смазаны, выглядели явно инфантильными и не внушали к их обладателям никакого уважения. Начались разговоры на всех уровнях бакинского общества в таком духе:

– Откуда этому Меркулову, хоть говорят, что он и армянин, известно, какой член был у Шаумяна? В истории политического движения в Закавказье об этом нигде ничего не сказано. Ну, допустим, это художественный прием, но тогда почему у Мешади Азизбекова, такой, извините за выражение, чересчур обрезанный член?

Тоже прием?! Я не говорю о Ване Фиолетове! Показать старшего брата с такой детской писькой?! Это серьезная политическая ошибка! Куда смотрит Политбюро!

Короче, вняв такого рода суждениям, скульптуру Meркулову было указано на его ошибки, и вскоре перед памятником появился огромный валун, выполненный из того же материала, что и весь памятник. Этот кусок скалы напрочь прикрыл все срамные места коммисаров.

– Это уже лучше, – говорили бакинцы. – Хотя известно, что комиссары были расстреляны в туркменских песках, а откуда там мог взяться такой валун? Теперь получается, что комиссаров растреляли в горах Кавказа!

Многие смельчаки пытались ночью отторгнуть валун от композиции, но это никому так и не удалось – он прочно был прикреплен к памятнику. И злые языки поговаривали, что закрепили этот валун стальным тросом к самому надежному месту на памятнике – члену Степана Шаумяна.

Очередь

Первые поразившие меня очереди я видел в 45–46-м годах. Это были очереди за хлебом. Чтобы получить по карточкам буханку хлеба, надо было простоять с утра до вечера. Очередь занимали взрослые на рассвете, до ухода на работу, а потом на их место становились старики и дети. Это были грандиозные очереди – во всяком случае, так они мне запомнились. Никакие очереди впоследствии – за джинсами в универмаге «Москва» с первого до последнего этажа в четыре-пять рядов, или за кроссовками у магазина «Бухарест» – ни в какое сравнение не идут с теми «черно-белыми» послевоенными очередями за хлебом. Надо сказать, что покорно стоять в очереди хотели не все: были, как теперь их называют, «крутые», которые приходили и, расталкивая стоящих у входа в хлебную лавку, спокойно заходили и через минуту выходили с хлебом.

– Это – Рачик! – шелестела почтительно очередь.

Или:

– Это Али-Гусейн!

Или:

– Это сам Лягин!

Все это были, опять же по современной терминологии, местные уголовные авторитеты, и «качать с ними права» никто бы не решился. Кроме того, были мелкие нарушения: так, например, я мог впустить впереди себя своего соседа или товарища, родственника, сказать, что он здесь стоял. И так мог поступить каждый. Поэтому очередь была такой бесконечной и нудной.

И вот раз появился дядя Миша-пожарник. (Пожарником его называли потому, что он работал в пожарной команде.) В военной форме, с целой колодкой медалей и орденов, он стал наводить порядок: разбил очередь на десятки, в каждой десятке назначил старшего и потребовал, чтобы тот переписал фамилии всех членов своей десятки и дал список ему. У входа в лавку поставил дежурного, отдал ему список, и очередь задвигалась в четком, хорошем ритме в соответствии с этим списком.

«Авторитеты», встретив орденоносца Мишу перед входом, сразу сникали, начинали чуть ли не клянчить, чтобы тот пропустил их без очереди, но получив твердый отказ, уходили. Сами они в очередь не становились, но приходили теперь их родственники и стояли вместе с нами, как обычные люди. Очередь боготворила дядю Мишу. Когда он хорошим военным шагом проходил мимо нас, окликая десятников, проверяя порядок на местах, все старались крикнуть ему что-нибудь приятное, вроде:

– Миша! Сегодня погода как раз для очереди!

Или:

– Если бы не ты, Миша, не знаем, что с нами было бы! Спасибо тебе, не зря живым с войны вернулся, здесь пригодился!

Кто-то советовал Мише, возможно, подхалимы:

– Миш, а почему ты сразу не возьмешь свою буханку? Имеешь на это право! А то вдруг, когда до тебя очередь дойдет, хлеб кончится?

– Не кончится, – отвечал сухо Миша и получал свой хлеб в порядке общей очереди, быстро относил домой и тут же возвращался – следил за очередью.

Теперь я понимаю, что только благодаря Мише те хлебные очереди остались в моей памяти, конечно, грандиозным событием, но достаточно цивилизованным.

Но вот хлебные очереди появились снова, в хрущевские годы. Это, конечно, были не те очереди послевоенных лет, теперь не было хлебных карточек и хлеб можно было купить в любом магазине, где очередь могла оказаться и поменьше, а по ночам хлеб можно было купить и вообще без очереди. Но тем не менее за хлебом приходилось стоять.

И вот, как-то раз стою я в очереди за хлебом возле своей хлебной лавки, очередь не очень длинная, но и не маленькая, часа два простоять можно, и тут вдруг появляется пожарник Миша. Он опять надел свою военную форму, нацепил планки орденов, начистил сапоги и ожидал радостную встречу. Но многие из тех, кто стояли в очереди, не знали Мишу – прошло больше пятнадцати лет, а те, что знали, радостно приветствовали его, отмечая при этом, что зря Миша побеспокоился по такому поводу, необходимости в усилиях его масштаба сейчас нет, а если ему нужен хлеб – он по праву может пройти без очереди, как ветеран. Дядя Миша все же предложил разбить очередь на десятки, назначить десятников, но люди категорически отказались:

– Спокойно стоим, папаша! Не шуми!

– Ну, как знаете! – по-моему, дядя Миша обиделся, прошел все же своим твердым шагом до самой лавки, убедился, что при входе никто не шустрит, повернулся и ушел. Больше я его в этой форме ни разу не видел, а без формы, может, и не узнал бы. Потом я стал думать, что послевоенные очереди были, возможно, звездным часом дяди Миши, таких высот он не достигал ни разу, даже, возможно, на войне, несмотря на его орденские планки. Его боготворили, ему подчинялись, он был наш местный вождь.

И, должен признаться, больше нигде я не видел так хорошо организованную очередь. Даже в мавзолей, несмотря на солидную охрану, очередь была плохо организована. Я могу это подтвердить лично. Мне очень хотелось попасть в мавзолей и увидеть двоих наших вождей, лежащих рядом. Но каждый раз, когда я видел длиннющую очередь, тянущуюся откуда-то из-за сквера, я точно знал, что стоять не буду. И вот раз, стоя возле ГУМа и наблюдая за тем, как охрана впустила на площадь очередную порцию очереди, и каким-то сканирующим устройством просчитав, что в это самое мгновение каждый из охранников не держит мой сектор в поле своего внимания, я пролез под металлическое ограждение, перебежал площадь и встал рядом с теми, кто вот-вот должны были зайти в мавзолей. Даже если мой маневр был замечен чекистами, вытащить меня оттуда было уже не просто – в следующее мгновение я был внутри мавзолея и увидел два всемирно известных трупа. При Мише попасть в нашу хлебную лавку таким способом было невозможно. Но, тем не менее, в дальнейшем в очередях мне все равно приходилось выстаивать – за билетами на поезда, за продуктами, за одеждой, за подпиской на литературу, да много за чем... Так что я знаю, что такое очередь, чувствую ее нутром, понимаю и принимаю ее законы и не обижаюсь, когда задние стоят прижавшись к тебе, чтобы никто не влез между нами, и еще напирают, чтоб побыстрее двигаться. Когда спрашивают: «Кто последний?», я не вступаю в перепалку, типа «Не последний, а крайний!», а сразу отвечаю: «Я!» И когда я прочитал в репортажах корреспондента «Известий» в Америки Станислава Кондрашова о том, что очередь в Америке совсем не такая, как у нас, а расстояние там между каждым человеком не меньше метра, я был поражен. Это какой же длины должна была быть наша бакинская очередь 45-го года, если бы мы так стояли?! Или очередь за кроссовками в универмаге в Вешняках в 1979 году? Но Станислав Кондрашов объяснил, что американцы стоят так, потому что у них очень развито чувство собственного достоинства, что даже стоя в очереди, что само по себе унизительно, они остаются личностями. И, очевидно, стоя так, они совершенно не боятся, что кто-то влезет в эти дыры в очереди. Что делать, я просто позавидовал американцам и с тех пор старался в любой очереди вести себя как американец – стоять на метр от впереди стоящего и не подпускать заднего к себе ближе выставленного назад локтя. Заднего мне удавалось сдерживать, но вот впереди меня всегда кто-то умудрялся просачиваться, а потом и задние так напирали, что мой локоть уже не мог справиться с такой нагрузкой. Так мне удавалось вести себя только в очередях в сберкассе за квартплатой или в театральной кассе, когда не было на спектакль аншлага. Вот и вся Америка в наших условиях.