Виктор Петелин - Фельдмаршал Румянцев

С тех пор отношения между сыном и родителями сложились натянутые. Отец пытался оказывать сыну помощь в его службе, определить его поближе к Петербургу, чтобы почаще видеться, но сын отмалчивался на все его предложения, не желая пользоваться влиянием отца в Военной коллегии.

При редких свиданиях отец приказывал сыну почаще писать, мать тоже об этом просила, но получали лишь редкие и скупые письма. Даже из Выборга, где у Румянцевых был знакомый почтмейстер, да и вообще много знакомых, которые часто бывали в Петербурге… Но вести о службе сына часто доходили до отца. И все весьма нелестные, немало порассказал отцу генерал-поручик Александр Брюс, старый его товарищ, которому нельзя было не верить, хотя и верить не хотелось. Столько неприятного узнали родители от него о службе родного сына.

Не раз в своих письмах отец предупреждал сына, чтоб соблюдал предосторожности, жил смирно, со своими подчиненными офицерами поступал порядочно, не бранил их публично и дерзко. Да и от посторонних поступало много жалоб, доходивших до императрицы. Особливо недовольна она была ссорой, которую учинил Петр Румянцев у богача Возжинского.

– Ежели б я в те числа сведала об этом непристойном деле, то б отцу велела сказать, чтоб унял. А ежели отец того не учинит, то я, кажется, поболе власти имею, нежели он, чтоб унять моего полковника. У меня уши далеко слышат. Велено от меня за ним смотреть и меня репортовать. Мне надоели постоянные каверзы его.

Конечно, эти слова тут же передали Александру Ивановичу и повергли его в печальное уныние. Эти слова, как грозный удар, привели родителей в расстройство.

Двадцать третий год сыну, печально размышлял старый граф, а все никак не остепенится. Пора ему постоянным быть. Может такое сотворить в погоне за удовольствиями, что потом уж не в состоянии будет поправить, не помогут ни мать, ни отец. Пусть на родителей не пеняет, мы не раз предупреждали его…

27 февраля 1747 года старый Румянцев, получив от своего генерал-адъютанта известие о сыне, пришел в негодование: оказалось, что Петруша вошел в большие долги, а отцу ничего об этом не сообщил.

«Неужто ему недовольно определенного от меня содержания? – с болью в сердце думал Александр Иванович. – Да и жалованье получает тысячу осьмсот рублев в год. К тому же там, где служит, все дешево, и немало посылал ему из своих деревенек на прокорм, на содержание слуг и лошадей… А все мотовство одно… Ох, сын мой, Бога ради не отврати моего сердца от себя, как прежде было. Но ежели невоздержно, мне в том нужды нет, только жаль его, пропадет. А после станет плакать и на меня жаловаться. Доведет мать до крайней печали. Все время, как только услышит о Петруше плохое, причитает без конца, уморит-де нас безвременно, одною головою живет, чтоб свободнее одному шалить и пустодомом жить».

Совсем по-стариковски сморщилось лицо старого Румянцева, готового расплакаться от горя. Седьмой десяток доживал генерал-аншеф, столько повидал на свете, хорошего и плохого, но вовсе и не предполагал, что в конце жизни выпадет ему столько печальных размышлений о судьбе беспутного сына.

Нет! Нужно что-то делать. Не время показывать свою слабость, скоро должна приехать графиня Румянцева…

Наконец-то пришла Мария Андреевна, как всегда переполненная придворными новостями. Только что императрица вернулась со свитой из своей поездки в Ревель и Рогервик. Предполагаемая поездка в Ригу была отменена после того, как Елизавета Петровна получила от Чоглокова, приехавшего с императорским послом из Вены, письмо какого-то лютеранского пастора с мольбой отказаться от поездки в Ригу, потому что, по словам пастора, по дороге в Ригу расставлены убийцы. Пастор оказался сумасшедшим, но императрица поспешила в Петербург.

– И не можешь себе представить, какие ужасы рассказывают про обер-гофмейстерину молодого двора, – выкладывала новости Мария Андреевна. – Говорят, великая княгиня Екатерина опять плакала, доведенная до слез ее постоянными запретами. Чуть расшалится молодежь, она тут же им делала замечания, дескать, это будет не угодно ее величеству. Так всем надоела, что маленькая графиня Шувалова, ну ты знаешь, самая болтливая и острая на язык, тут же рассказала обо всем императрице, а главное – сделала всеобщим посмешищем эту Чоглокову. К тому же всемилостивейшая императрица дала ей такой нагоняй, что больше не захочет вмешиваться в жизнь молодых…

«О, помилуй меня Господи от всех этих сплетен и бабьих интриг. Будет болтать, пока не остановишь», – тоскливо думал Александр Иванович, и все-таки не рискуя перебить свою благоверную, привыкшую к придворной жизни за много лет.

– А Чоглоков-то! Тоже выкинул штучку. Только приехал из Вены и влюбился в фрейлину Кошелеву, и эта непозволительная связь произвела невозможный скандал при дворе. Представляешь?

Бойкая, привлекательной наружности, проведшая детские и юные годы за границей вместе с отцом графом Андреем Артамоновичем Матвеевым, Мария Андреевна жила в Вене, Гааге, свободно владела французским и немецким языками, превосходно танцевала до сих пор, а ведь тоже уже не молоденькая, скоро будет пятьдесят.

Но все такая же неугомонная, как и почти тридцать лет тому назад, когда Петр Великий сосватал их.

– А слышал, что ее величество уже не допускает нашего друга Лестока и кровопускание ей делает уже другой лейб-медик?

– Слышать-то слышал, но ведь она была у него на свадьбе с этой фрейлиной Менгден, – поддержал разговор граф Румянцев. – И она была с ними ласкова и внимательна.

– Нет, граф Лесток под подозрением, распространяются слухи, что он пользуется пенсионом не только от французского двора, но ему платят и англичане. И вообще…

– Действительно за последнее время Бестужев, как стал великим канцлером, удаляет одного за другим всех близких молодому двору, великому князю Петру и великой княгине Екатерине Алексеевне. Сначала выслан Шетарди, потом Брюммер, прусский посол Мардефельд, а теперь сгущаются тучи над графом Лестоком… Кто не знает о его роли в возведении Елизаветы Петровны на отчий престол…

– А ты не слышал, как ее величество насмешливо сказала про Лестока: «Вольно французам тратить деньги по-пустому… Лестока я совсем не слушаю, да и говорить себе слишком много не позволяю…» Так что Бестужев берет верх в этой борьбе.

– Скорее Лесток поплатится за свои связи с прусскими сторонниками, дорогая моя статс-дама ее величества. Уж больно ты много знаешь, как и тебе не было б худа. Не хватало еще этого нам, потеряем кредит у матушки-государыни… Опять плохие новости, мать, – горько закончил граф Румянцев.