Михаил Левидов - Стейниц. Ласкер

И вот тем и замечательно это десятилетие в жизни Стейница, что он получил возможность показать шахматному миру не только как он умеет играть в шахматы, но и как он умеет мыслить о шахматах. И это было для него важнее: мыслитель в Стейнице всегда торжествовал над спортсменом.

Очевидно венский успех способствовал тому, что в 1873 году Стейницу было предложено вести шахматный отдел в распространенной и влиятельной спортивной газете «The Field». Это может показаться ординарным фактом. Но Стейниц рассматривал это иначе: он осознавал себя в это время носителем новой шахматной идеологии, и вот он, боец за новые ценности, получил влиятельную трибуну и может поведать миру методами общеобязательного логического мышления, примененного к шахматам, пути и результаты своих исканий.

В своем шахматном отделе, представляющем и теперь, по авторитетному свидетельству Ласкера, большой теоретический интерес, Стейниц проводил громадную аналитическую работу, снабжая тщательными комментариями и современные ему важнейшие партии, и многочисленные партии, оставившие след в истории шахмат. Но это не были обычные в то время комментарии, ограничивавшиеся объяснением того или иного хода и приведением элементарных вариантов. Комментарий Стейница носили творчески-полемический характер. Анализировавшаяся партия являлась лишь трамплином для его сложных и тонких изысканий, взрывавших основы тогдашнего шахматного мышления. Именно в этих комментариях были высказаны все те максимы и положения, были установлены знаменитые стейницевские законы, совокупность которых образует фундамент «новой школы». Стейниц присутствовал на турнирах 1877, 1878, 1881 годов не в качестве участника, а как корреспондент, чтобы иметь возможность объективно, со стороны, подвергнуть неумолимому и жесткому анализу новый громадный шахматный материал. Немудрено, что этот отдел, составляемый сильнейшим шахматистом мира и в совершенно небывалых до той поры манере и тоне, прозвучал сенсационной новинкой и возбудил величайший интерес во всем шахматном мире. И не только интерес. С этого времени и начинает создаваться убеждение, охватившее постепенно весь шахматный мир, о «дурном характере» Стейница и начинают возникать предпосылки того идейного одиночества, от которого пришлось страдать ему всю жизнь. «Дурной характер», с обывательской точки зрения, у него и был. Стейниц знал, что он нашел истину, которую никто, кроме него, не видит, и истина эта была связана со всем делом его жизни. Его упрямый и властный характер не выносил никаких компромиссов, его авторитарная психика не умещалась в рамках «хорошего тона». То, что он хотел сказать, говорил он полным голосом, игнорируя профессиональные приличия и не щадя самолюбий.

А самолюбия страдали. Стейниц не видел, да и не хотел видеть, что за аннотируемыми партиями скрываются люди, что каждая партия это не только запись ходов, но и сводка переживаний шахматиста, его тревог и надежд, его радостей и разочарований, а иногда и свидетельство о неудовлетворенном тщеславии, о болезненном честолюбии, и повесть о крушении!, и рассказ о катастрофе... Стейниц не хотел этого видеть; его интересовала лишь чистая идея шахматной игры, а не переживания шахматистов за доской. Он был безжалостно резок и воинствующе непримирим, когда ему приходилось, отстаивая «стейницевские» положения, подвергать уничтожающей критике партии своих современников, коллег, тех, с кем встречался он ежедневно в шахматном клубе или кафе.

И тут нужно еще принять во внимание шахматную специфику. Во всякой другой отрасли мышления и творчества каждый новатор, бунтарь, объявивший войну устаревшим канонам, может хоть в какой-то мере рассчитывать на поддержку единомышленников, может апеллировать к непосредственно незаинтересованным, но интересующимся свидетелям борьбы. Но шахматы? Ведь широкая публика плохо разбиралась в шахматных комментариях Стейница, и он должен был обращаться только к квалифицированным шахматистам, т. е. к тем самым, кому он говорил своим бесстрастным и абстрактным анализом: «Друзья мои, ведь в сущности говоря, вы понятия не имеете о шахматной игре, все, что вы делаете, никуда не годится, учитесь, прошу вас, у меня...»

Это говорил он людям английской шахматной среды, замкнутой и узкой, более чем где-либо в Европе В Англии играли в шахматы главным образом в клубах, а не в кафе, как в Париже, Вене, Берлине, и это были клубы крупнобуржуазные, как «Сити Чэсс клоб», или аристократические, как «Сент-Джемс клоб». В этой среде Стейниц оставался всегда чужаком не только по причине национальности своей, но и как профессионал, извлекавший из шахмат средства к существованию; Стаунтон был по профессии литератором, Блэкберн — вполне обеспеченным человеком. Шахматные меценаты, лорды из Сент-Джемса, купцы из Сити, смотрели на Стейница с некоторым пренебрежением, как на «оплачиваемого» человека. Понятно, что вызывающее поведение Стейница шокировало одинаково и лордов, и купцов. Стейницу в анализе партий слишком часто приходилось иметь дело со своими «соперниками», с тем же Цукертортом, Блэкберном, Бердом; он нарушал, следовательно, священный «спортивный закон», действительный не только для Англии той эпохи, но и для любой буржуазной среды, ханжеской и лицемерной, закон, гласящий: ненавидь как угодно твоего конкурента, но не говори вслух, что он хуже тебя... А Стейниц говорил, не жеманясь и не винясь, вслух, во весь голос.

Неудивительно, что Стейниц уже в этот период своей жизни «нажил многочисленных врагов», по словам шахматного биографа и издателя его партий Бахмана. Как не нажить! И они воевали с ним. Не только на столбцах других шахматных отделов, в порядке теоретической полемики, но и другим, более опасным оружием, связанным опять-таки со спецификой шахматной игры.

Было бы смешно и нелепо, если бы к литературному или музыкальному критику обратился раскритикованный им писатель или композитор с любезным предложением: а ну напиши сам роман или симфонию, посмотрим, у кого выйдет лучше! Но

Стейницу это мог сказать каждый шахматист. И говорили, а он, как было сказано, уклонялся с 1876 года от участия в турнирах, потому ли, что он не хотел отвлекаться от ответственной работы создания нового шахматного мировоззрения, или потому, что еще не считал себя готовым для защиты и проверки своих новаторских идей в практической игре. Но все знали, и он знал, что час проверки наступит, и если он не окажется готов к этому часу, его ждет моральное и идейное банкротство.

Все же это трудное десятилетие было счастливым периодом в жизни Стейница. Редактирование отдела и гастрольная игра давали ему известное материальное благополучие, престиж его был высок, усиленная творческая работа доставляла ему подлинную радость.