Виталий Козловский - Телевидение. Взгляд изнутри. 1957–1996 годы

Постепенно стали сокращаться и театральные и литературные передачи.

Сергей Георгиевич Лапин очень много сделал для подъема политического вещания, особенно информационной службы. Но художественное вещание начинает приходить в упадок. Сам Лапин любил литературу и искусство. Читал почти все, что выходило тогда в толстых журналах, бывал на премьерах в театрах, на художественных выставках. Но к художественным произведениям относился лишь как политик.

Однажды он спросил меня, что я сейчас читаю. И был очень удивлен, узнав, что я читаю огромный роман Генриха Сенкевича «Потоп».

С заместителем Лапина по телевидению, Энвером Назимовичем Мамедовым у меня отношения не сложились сразу.

Он вообще грубо разговаривал с подчиненными. Особенно доставалось главным редакторам. С низовыми работниками он вел себя по-другому. Поэтому в целом о нем сложилось неплохое мнение.

Помню одно из первых его появлений на общестудийной летучке. Это было накануне первомайского праздника. Он вместе с Карцевым, который стал главным директором программ, сидел за торцом стола, а я почти рядом — за общим длинным, во всю большую комнату, столом. И вдруг я слышу: «Что, я должен их всех поздравлять?» Сказано было с нескрываемым неуважением. Может быть потому, что он знал о предстоящих увольнениях?

Слова деликатного Карцова — «У нас так принято» — успеха не имели. Не случайно время правления Мамедова недовольные называли татаро-монгольским игом.

Хотя, конечно, человек он был умнейший. Быстро разобрался в телевизионной специфике. И был настоящим руководителем, не то, что многие из последующих. (Исключение, конечно, Леонид Петрович Кравченко, который был лучшим).

Все же давление на редакцию усиливалось. Сократилось количество литературных передач по 4-ой программе, все меньше выпускалось телеспектаклей. Появились запреты на некоторых писателей и поэтов.

Время было такое, что нам не приходило в голову спорить. Все главные редакторы, кто имел дело с литературой, просто умоляли руководство: «Скажите, кого можно давать, кого нельзя!» «Нет, — говорили, — сами должны понимать. У нас нет черных списков».

Списков действительно не было. Но постепенно все стали сами соображать.

Где-то к концу 1970 г. я решил, что пора сузить деятельность редакции и хотя бы отделить кинопрограммы. Было как-то неудобно идти сразу к Лапину в обход Мамедова. И поэтому я сначала зашел к нему. Оба в этот день сидели в кабинетах на Пятницкой.

Мамедов к моему предложению отнесся отрицательно, хотя и спокойно, без гнева. Он сказал: «Давай зайдем к Лапину и сразу решим вопрос».

И мы пошли. Разговор был жуткий. Я чувствовал себя боксерской грушей, на которой упражняются сразу два профессионала. После этого я позвонил в ЦК, Анатолию Васильевичу Богомолову, который нас курировал, и попросил о встрече.

Когда он понял в чем дело, то предложил поговорить на улице. Они ведь сидели по 2–3 человека в комнате. А о Лапине уже тогда нельзя было говорить вслух все, что думаешь, в таком высоком учреждении.

Я ему передал вкратце разговор и спросил, что делать. Он ответил — «Зря ты пошел с этим. Они только что вошли в ЦК с предложением о сокращении главных редакций и вообще о сокращении штатов. А ты — с прямо противоположным. Они могли это воспринять как провокацию. Так что теперь жди последствий».

И последствия вскоре появились.

В середине января 1971 г. ко мне подошла редактор Графская и сказала, что в одном из театров Москвы она узнала о моем скором уходе.

Внутренне я уже был готов к этому.

Вскоре меня вызвал Мамедов и самым добрым тоном завел разговор: «Жизнь сложна…» «И полна неожиданностей» — добавил я. Он оживился, перестал мяться и сказал, как тогда говорили — «есть предложение» перевести меня в заместители главного редактора, а главным поставить Константина Степановича Кузакова.

Кузаков был главным редактором литературно-драматической редакции радио. До этого он работал в ЦК партии, в министерстве культуры, занимал высокий пост на телевидении еще в 1957 году.

Конечно, это был признанный руководитель, с большим опытом. «Ты знаешь, он о тебе очень высокого мнения», — завершил разговор Мамедов.

Недели через две Лапин провел собрание руководителей редакции, где представил Кузакова. В мой адрес он сделал два замечания: «обещал исправить дело, но не выполнил…» и «много болел».

Обещать я ему ничего никогда не обещал. Да он от меня никаких обещаний и не требовал. А второе — верно. Я действительно последнее время стал часто болеть, видимо, от стрессов.

Итак, я стал заместителем Кузакова. Зарплату мне сохранили прежнюю. Кузаков же получал больше как член коллегии Гостелерадио СССР.

Началась эра Кузакова. О нем ходили слухи, что он внебрачный сын Сталина. Подтвердил он это через много лет, когда ему было уже почти 90.

Он и внешне и по характеру был очень похож на своего отца. Такая же медленная речь, очень точная и убедительная. Такое же коварство в душе. Была замечена одна особенность: если он в коридоре обнимет тебя за плечи и поведет душевный разговор — значит скоро тебя уволят.

Увольнения же происходили просто массово. Начались они еще при мне — в связи с сокращением количества передач — и продолжались при Кузакове.

Правда, принцип несколько изменился. Я возлагал предоставление кандидатов на увольнение на заведующих отделами. Кому, как не им лучше знать, кто как работает. Кузаков же все решал сам.

Помню, я зашел к нему с разговором о редакторе Маркине. Это был молодой, умный, энергичный человек, только что закончивший ВГИК. И вдруг он сам подает заявление об уходе. Я: «Его нельзя отпускать, давайте я с ним поговорю». Кузаков: «Да пусть уходит, у него идеи…». Я даже не нашелся что сказать…

Константин Степанович считал, что все идеи должны идти сверху. Мои предложения тоже не проходили.

У него была еще интересная манера поведения. Если разговор ему не нравился, он вставал и, продолжая говорить, шел к двери. Собеседник, естественно шел за ним. Так вместе выходили из кабинета.

Я видел, что так работать невозможно. И действительно, через полгода мне позвонил Николай Пантелеймонович Карпов, мой бывший начальник. Мы с ним встретились в коридорах Останкино. В кабинетах особенно не поговоришь — то телефоны, то кто-нибудь зайдет. Он сказал, что Кузаков ставит вопрос о моем переходе к Егорову, в редакцию пропаганды. И вот тут начались «тайны мадридского двора» — никто не хотел брать на себя инициативу в моем переводе. Я, конечно, сразу пошел к Кузакову: «В чем дело. Почему я должен идти к Егорову?»