Наталья Старосельская - Сухово-Кобылин

Жизнь Александра Васильевича внешне совершенно не изменилась, правда, по настоянию Марии Ивановны он все-таки вынужден был поступить на службу в канцелярию московского генерал-губернатора и 11 сентября 1843 года был произведен в коллежские секретари. Но служба слишком мало занимала честолюбивого и гордого Сухово-Кобылина — незначителен был чин, неинтересными и однообразными занятия.

Тем более тусклой и неинтересной представлялась Сухово-Кобылину чиновничья служба, что он — человек завидной энергии и явно с предпринимательской «жилкой», охотно занимался сельским хозяйством и посадкой лесов в имениях Московской, Калужской, Ярославской, Тульской губерний, ведал по доверенности отца делами на Выксунских заводах. Он серьезно увлекся животноводством и выписал из Дании специалиста по постройке усовершенствованных скотных дворов. Питомцы его конезавода удостаивались призов на бегах…

Все начинания Сухово-Кобылина носили весьма прогрессивный по тому времени, буржуазный характер: он умел добиться успеха настойчивым, упорным трудом, никогда не останавливаясь перед риском неоправданных затрат, но и не питал иллюзий. Для сбыта шампанских вин (во время своего делового союза с графом Салиасом) Сухово-Кобылин открыл в Москве розничный магазин, надеясь покрыть убытки производства — собственницей магазина стала Луиза Симон-Деманш, на имя которой было получено гильдейское свидетельство. Так Луиза превратилась в московскую купчиху.

Вся семья Сухово-Кобылиных материально зависела от Александра Васильевича, очень рано взявшего бразды правления в свои руки. Рисуя образ жизни семьи Сухово-Кобылиных, В. Гроссман дает точный комментарий: «Они широко развивают промышленную деятельность… Организующий центр — в Москве, в конторе на Никольской. Но такие товары, как шампанское, водки, крахмал, мука, мед и патока, нуждаются в розничном сбыте. Торговля открывается на имя Симон-Деманш — и дворянская честь неприкосновенна, и доход обеспечен. В деле находится верный и преданный человек, тесно связанный с интересами всей семьи».

Несмотря на почти семейную жизнь с Луизой, столь выразительно описанную в приведенном письме Елизаветы Васильевны, Александр по-прежнему оставался «светским львом», влюблялся, охладевал и, по-видимому, постепенно привык делиться с Луизой своими любовными переживаниями, не щадя самолюбия молодой женщины, не признавая в «неравном» ему существе ущемленного достоинства — человеческого и женского.

Поразительным документом, раскрывающим многое в семье и вокруг семьи Сухово-Кобылиных, в его взаимоотношениях с Луизой и в отношениях семьи к Луизе, является письмо Елизаветы Васильевны к брату от 1848 года, отправленное из имения Н. П. Огарева, где она гостила на протяжении нескольких месяцев. Оно представляет большой интерес и как ответ на письмо, видимо, в достаточной степени доверительное, несмотря на то, что в литературе о Сухово-Кобылине принято считать: отношения брата с сестрой были прохладными и все более и более остывали с возрастом. Кроме того, оно свидетельствует и о том, насколько Елизавета Васильевна была в курсе жизни брата — а значит, об их близости.

Но и не только это.

С годами Елизавета Васильевна, несомненно, стала достаточно прозорливым психологом, и в письме перед нами раскрываются некоторые черты, помогающие лучше понять характер Александра Васильевича.

«Любезный друг, я получила твое письмо и не знаю, что должна тебе сказать. Нечего возобновлять прошедшего, оно только дает уроки поздние и притом жестокие, а в несчастий и без того много жестокого. Я нахожу только один выход из этого, ибо, что бы ты ни делал, это положение все-таки останется несчастием — не любить. Ты будешь смеяться, но я повторяю: да, не любить. Мы уже не дети, не молодые люди; у каждого из нас есть свое прошедшее; мы не должны томиться, как любовники (твое собственное выражение), следует победить свои чувства, а кто умеет управлять ими, тот уже одержал половину победы. Когда не говорят о своей любви ни ей, ни себе, когда дошли до того, что скрывают его от себя и стараются уверить себя, что в этом чувстве нет будущности, тогда начинают страдать и оканчивают тем, что не чувствуют уже страданий. Это именно и нужно. Это не так трудно. Поверь мне, я много жила — доходят до этого шаг за шагом, и даже полушагами, нужды нет, если даже всякий день подвигаться на палец, лишь бы подвигаться: и этого довольно. Ты видишь из того, что я тебе сказала, что я не нахожу будущности в твоем чувстве (если правда, что это истинное чувство, а не простой каприз, какие бывают у мужчин); будем смотреть на него со всех сторон: я не вижу в нем ничего хорошего, ни в обстоятельствах, вас окружающих, ни в ваших относительных характерах, ни в вашем способе любить. Обстоятельства таковы, что если ваша страсть не боится ничего, и я допускаю это очень часто, то для нее должно покинуть мужа — что весьма возможно, взять с собой ребенка, что уже составляет препятствие, и покинуть отца и мать, у которых она единственная и обожаемая дочь. Этого она не сделает и не может сделать, ибо если грустно отравить чью бы то ни было жизнь, то нельзя решиться убить стариков, которые вас всегда и только вас одну любили. Если возьмем это в менее трагическом виде, исключительном виде и сообразнее со светскими обычаями — она должна разделиться между любовником и мужем. Жалкая жизнь, жалкий конец любви, начавшейся, по-видимому, для более благородного конца, для того только, чтобы прекратиться по воле, как я тебе говорила это вначале, или для того, чтобы разорвать все препятствия и быть счастливыми. Если ты сделаешься ее любовником, то должен следовать за ней — чего ты никогда не сделаешь по причине своих дел — должно жертвовать имуществом и делами, когда находишься в таком положении страсти, что она разрывает все препятствия, когда отнимаешь жену у мужа и увозишь ее, когда она становится твоею по закону естестве-ному, но для любви, которая переходит в связь, не покидают своих дел. Вот два способа равно дурные и неисполнимые, прибавлю даже, что вы неспособны привести их в исполнение. В первом случае, то есть увезти ее и уехать, вы не проживете двух лет вместе, не раскаиваясь жестоко оба. Она добра, кротка, чувствительна, я это очень хорошо знаю, но У ней не достает ни силы характера, ни ума, чтобы наполнить твою жизнь: она вышла из той обыкновенной колеи, в которой жила, была бы несчастна и погибла бы нравственно и ты бы также не был бы счастлив. Во втором случае — светской интриги и связи — она была бы счастливее, но не ты, ибо ты бы должен был страшно жертвовать имуществом, положением, переменою жизни. Ты не вынесешь этого. Нельзя уничтожить своих привычек, у тебя же они так вкоренились; с лишком тридцать лет — не двадцать. В первые дни ты, разумеется, был бы счастлив, но мало-помалу тяжесть всего, что сделал бы, обрушилась на твои плечи и убила бы твою любовь к ней. Это не так трудно. Ты говоришь, что любишь ее за прекрасную душу. Правда, это очень доброе и кроткое существо, но ты любишь ее потому, что она недурна собой и что ты ее любишь. Не могу не сказать тебе, что грустно и жалко видеть вас — я говорю о мужчинах: перед иным рассыпают бездну любви — он проходит мимо и не замечает ее, другой не берет ее, потому что ему ее дают, третий не видит ее, и все они, прийдя в известную эпоху жизни, жалуются на свое одиночество. До сих пор я говорю все только в приложении к тебе, но если мы перевернем страницу этой грустной, а между тем столь обыкновенной истории, мы будем иметь другие причины, по которым я повторяю тебе: заглуши все это, и по которым ты сам скажешь это, если серьезно и хладнокровно все обдумаешь. Я говорю о Полине и о другой. Как ты думаешь: довольно страдала П., когда ты, после трехмесячного ухаживания за ней, после трехмесячной любви, покинул ее? Я знаю, что это была любовь молоденькой девочки, тем не менее если она не убивает души, то все-таки заставляет страдать так же сильно и с таким же удовольствием, какое ощущает молодость в своих страданиях. Ты возразишь мне, что сердце твое испорченное и запечатлено более бесплодными страданиями, что ты в тридцать лет любишь, может быть, в первый раз, если ты заглушишь эту любовь, то убьешь сердце. Я знаю это, но ты находишься в таком положении, что должен это сделать, иначе ты погрузишь ее в несчастную жизнь и уединение. Ибо ты не будешь ее долго любить, если будешь счастлив, если она будет твоею, я говорю и повторяю тебе: никто не в праве самовольно разрушать судьбу другого и равнодушно и со спокойною совестью делать его несчастным. Ты даже не имеешь права затемнять жизнь этого бедного ребенка. Оставь ее отдохнуть от прошедшего.