Тамара Катаева - Пушкин: Ревность

АЛЕКСАНДРИНА: Розарии не бывают красивы. Куст розы коряв, неплотен, повадлив на выбросы незаконных ветвей. Чем красивее ожидаемые цветки — хаотичнее, голее выпестовывающий их куст. Роза — не французский цветок. Розарии устроены в знаменитых парижских партерах, они не поддаются жестокой муштре, и там, они смотрятся там, как неумелая штриховка карандашом по сделанному отчетливой тушью эскизу. Их терпят там. Не обходятся — рассчитывая на эффект каждого отдельно взятого из миллионов цветка. Усилия оправдываются, новые сорта того стоят.

Каждый цветок претендует на восхищение. Как не похож французский розарий на демократические, такие эффектные и эффективные в садовом декоре безликие, сплошные пятна петуний — какого желаете цвета, цветем полный сезон! нетребовательны в уходе! — и других таких же неаристократичных созданий.

Французский цветок — лилия. Ей есть размер, рисунок, срок. Когда лилия цветет, ей ничто не мешает. Ее собственные листья почтительнейшими наклонами легко и ненадрывно сбегают по ровному, крепкому стеблю гармоничными волнами. После цветения лилия не создает хаоса, не приспосабливается, не старается угодить садовнику — выжженное то поле битвы надо обойти стороной. Поверх лилий ничего не сажают. Лилии или ничего. Их срезают.

Роза — английский цветок. Она хороша в нерегулярных садах и неформальных видов. Романтические парковые кусты, поникающие ветви, карабкающиеся на заброшенные постройки стволы, мелкие, невзрачные цветки, джентри усадеб-крепостей. Разве что чудаковатая леди выращивает сорт-диковинку под неусыпным надзором своей бесконечной старости.

Мне в розе важна биология. Я люблю ее за неукротимую пролиферативность, за королевское следование долгу. Хоть я отдаю себе отчет, какую статью расхода занимает у меня уход за розами, я знаю из агрономических книжек также, что роза опустится и задичает последней в саду, оставшись без должного ухода. Расцвет словацкого рыцарства давно позади, и в заброшенных замках полно запустелых, высохших, стоически и призрачно цветущих розовых садов. Я спешиваюсь, как перед могилой, иногда срываю в горсть цветки — восхитительных форм, уже набравшихся дерзкого, животного, резкого и кружащего голову дикого запаха дикой розы. Они перешагнули какую-то грань, они никогда не вернутся и не станут шиповником, они погибнут одичавшей розой. Моя дочь — племянница Пушкину. Она не захотела его знать. За это она стала герцогиней.

МАСКА: Все можно рассмотреть ближе. Еще ближе, чем ты видишь, чем ты подносишь к лицу, к глазам, чем ты втираешь себе в кожу. Смотреть изнутри — это не пойдет, это бегство, оттуда уже не увидеть никогда. Самое страшное лучше смотреть в упор, успевая понять, какой удар ты получишь в лицо.

МАСКА: В начале века рисовали яркими красками, будто только научились, как дети, боярыни поголовно грамотны стали не так уж и давно. Кто-то из современников сравнил стан Натальи Николаевны Пушкиной в придворном траурном платье из черного атласа с пальмой. Хороши же были плечи с гладким кокосом маленькой головки! Женские плечи должны были всегда иметь достаточную ширину. Неандертальский абрис остроголового треугольника свое отработал в свои же времена. Широкоплечи были уже египтянки. Они тренировали, подсушивали тела еще при жизни, водянистая гибкость мадам Пушкиной, может, куда деваться, сгодилась бы в обиходе, но в рисунке ее бы прижали сухощавостью отмеренных циркулем пропорций. Красавицей вряд ли бы посчитали. А в прогретых философами-натуралистами теплых мечтаниях о будто бы заложенной природой в женщину едва подобранной сочности — она, конечно, кружила головы.

Резкий угол атласной, на китовом усе спины сообщал ускорение падению обнявших сперва плечи ладоней. Гимназистам было над чем подшучивать. Сцены с Наташей Ростовой и поручиком Ржевским родились из знания, что прототип Наташи Ростовой — именно она просвечивала сквозь Таню Кузьминскую — главная Натали русской мифологии. Толстому негде было подсмотреть Наташ, не над кем задумываться и лить слезы, для других женских персонажей он подбирал имена с сомнениями, без любви, отдал малосимпатичной героине имя ревнивой и необидевшейся жены, Наташу взял с губ того, кто умел яснее и прекраснее всех других сказать по-русски. Какое женское имя тот называл главным, несомненным по прелести — ему его надиктовала природа, родившая ее, а нам оставил его обыгранным всем тем, что придал ему, возведя в уникальный статус? Наташа Ростова стала хороша, будучи только еще названной.

МАСКА: Браки разыгрываются, как шахматные партии. Белое поле, черное поле. Роли всех фигур ясны, их можно менять — в соответствии с известными правилами. Многоходовки вызывают интерес, удачные ходы — аплодисменты. Сейчас — так и пойдет — уже крупных партий играть никто не хочет, разыгрывают этюды, браки в миниатюре, отрывки из семейной жизни, картинки. Человек будто подписался на шахматный журнал и в определенное время ждет, когда ему зададут новую задачу. Справился, предложил нестандартный розыгрыш — доволен и сам, есть о чем посудачить и зрителям. Положить на это жизнь? Увольте! Разве это самое главное, разве нет других интересов?

Пушкин отнесся к суете на игральном столе с мрачной серьезностью, с пафосной щепетильностью. Оно, может, и понятно — тот, кто сел за карточный стол и проигрался в пух, — он не может весело расхохотаться над уморительными условностями, претендующими на содержимое его таким серьезным и общественно значимым трудом наполненного кошелька. Не садиться с шулерами — путь, может быть, и скучноватый, и осмотрительный, и дающий возможность — насколько? Насколько номинально азартные игры фатальнее и азартнее других, вроде бы не игрушечных обстоятельств? Кто и при каких обстоятельствах может определенно быть господином своей судьбы, держать ее в своих надежных руках и не подставляться никаким слепым превратностям?

Пушкин был честен в игре: светская чехарда не была тем полем, где он мог выходить, по-шулерски укрепленный своими талантами, всенародным поклонением и любовью, божественным даром и гением, — он не бился с Гоголем, не отрабатывал запрещенные приемчики на Баратынском или Жуковском, на Вяземском. Там, в литературе, для него была не игра, а жизнь, где он не обижал слабых и не хотел мериться силой с равными, поскольку главного игрового момента — победы, приза, удачи — здесь не предусматривалось. А в светской жизни он выходил играть, распечатав новую колоду и не претендуя на форы. Такой же, как все, Пушкин. Чем лучше? Это он понимал прекрасно — ничем, оскорбился бы, если б кто-то заподозрил его в желании получить скидки за свои таланты. Светскому человеку их приходилось скрывать, любую победу демонстрировать, прежде всего убедившись, что шансы на этом поле у него были равными со всеми другими игроками. Забывшись, можно получить гонорар, купюру под резинку чулка. Пушкин проявлял толстокожесть начальника канцелярии. Ничего не знаю, извольте объясниться. Несостоявшуюся болдинскую осень пробегал, расширяя ноздри и чуть не до удара себя самого доведя.