Александр Герасимов - «Охранка». Воспоминания руководителей охранных отделений. Том 2

С формальной стороны обвинялось в грабеже и насилии несколько типичных уличных хулиганов, в действительности же процесс выявлял столкновение двух политических крайних течений, которые взаимно обвиняли друг друга; острие речей гражданских истцов было направлено на русское правительство и его агентов. Защитником обвиняемых выступил известный юдофоб, присяжный поверенный Шмаков, гражданские же истцы были представлены целым созвездием тогдашней адвокатуры и политического левого мира. Во главе их красовалась львиная голова Карабчевского, а за ним такие крупные величины, как Винавер, Грузенберг, Зарудный (впоследствии министр юстиции Временного правительства), наконец, Соколов, автор Приказа № 1, которым солдатам с первых же дней революции приказывалось не отдавать чести офицерам, Переверзев и др. В их речах было много сильного и искреннего, было немало и театрального.

Конечно, никому не был интересен тот или другой приговор сидящим на скамье подсудимых, но страсти разгорались настолько, что председателю, сенатору Давыдову, приходилось постоянно останавливать то одну, то другую сторону. Карабчевский счел долгом сделать «красивый жест» в сторону левых, заявив, что не считает возможным присутствие на суде начальника охранного отделения. По этому поводу начались особые дебаты, ничем не кончившиеся. Характерно и то, что в тот же самый день, когда либеральная адвокатура требовала моего удаления из зала суда, мне были доставлены ею анонимные угрожающие письма, почему они просили об охране их личности. Такова невязка политических жестов с реальностью. Слова защитников разносились по городу, подымая вихрь противоречивых впечатлений. Люди спорили в домах, негодовали на улицах, дамы впадали в истерику, сжимались кулаки культурных людей и простолюдинов… Затем процесс вдруг круто оборвался, так как адвокаты, не имея возможности закончить свои речи, бросая обвинение правительству, ушли, передав дело частному поверенному. Разбушевавшееся море людских страстей стало мало-помалу возвращаться к обычной обывательской глади.

Небезынтересно здесь отметить, что Карабчевский с первых же дней революции 17-го года выявил себя не только правым и убежденным монархистом, но вынес в своих литературных трудах суровый приговор тем самым кругам, которым оказывал поддержку выступлениями на Кишиневском и других процессах. В одной из последних речей, уже в изгнании, Карабчевский заявил, что выступает как защитник того принципа, который считал основным устоем России и которому был всегда верен, а именно монархизму.

Глава 6

Еврей

Закончился процесс о кишиневском погроме, но резонансом он прошел по всему миру. Вскоре я вывихнул ногу и слег. Меня пользовал по-приятельски доктор Лившиц. Большого роста брюнет с проседью, лет сорока пяти, навыкате большие черные глаза, часто смеющиеся, черные усы и бритая борода, голова круглая, крупная. Речь чистая, но в общем все-таки ярко выражалось семитическое его происхождение. «Я интересуюсь сердечными болезнями, — говаривал он иногда, — так как мои родители передали мне по наследству плохое сердце».

В Кишиневе Лившиц был популярным врачом, окончившим Венский университет, выдающимся; он был даже оставлен при этом университете, работая в качестве ближайшего ассистента известного профессора Нотнагеля. Его все-таки тянуло к родным пенатам, почему он держал экзамен на русский диплом и поселился в своем родном Кишиневе, считая его самым приятным городом в мире. Над ним даже посмеивались его приятели, говоря, что тогу профессора он променял на мамалыгу (каша из кукурузной муки — национальное кушанье в Бессарабии). Совершенно беспартийный и благожелательный, он был милым знакомым, с которым приятно было коротать время за картами или в беседе. Придя ко мне как врач, он остался обедать. К вечеру пришли навестить меня губернатор князь Сергей Дмитриевич Урусов и прокурор местного суда Владимир Николаевич Горемыкин; с первым Лившиц поздоровался официально, со вторым же с той милой фамильярностью, которая характерна со стороны врачей в отношении своих пациентов. У Горемыкина была та же болезнь, что и у доктора.

Урусов выше среднего роста, лет сорока пяти, пепельный блондин, плотный, с привлекательным открытым лицом, небольшие усы, мягкий, приятный голос; при первоначальном знакомстве сух и сдержан; усидчивый и добросовестный работник. Слушал он внимательно только то, что его интересовало, но без пытливости. На еврейский вопрос у него был законченный взгляд, что необходимы немедленные реформы, а в первую очередь — уничтожение черты оседлости. У меня были с ним близкие отношения, и впоследствии у нас долго поддерживалась частная переписка, вплоть до ухода его в левое крыло Государственной думы. Хороши ли или плохи были его взгляды, но он был безусловно честным, благородным человеком. Он погиб при большевиках в крайней нужде, лишившись и семьи и имущества.

Прокурор, маленький, подвижной блондин, бесцветный, юркий, в пенсне, был человеком с либеральным уклоном, но добросовестно выполнял свой долг, проявляя на своем месте законность и беспристрастность. Дом был открытым для местного общества, где встречались люди различных профессий, положения и взглядов. Умер он от болезни сердца в Петербурге.

Сначала мы говорили о мелочах и смеялись остротам и сравнениям Лившица, но чувствовалось, что все избегают говорить о том, что больше всего интересует и власть и обывателя, а именно о прошедшем процессе. Первым заговорил по этому вопросу Урусов, обращаясь ко мне:

— По требованию Департамента присяжного поверенного Соколова мы сегодня отправили под конвоем в Петербург. Ваши сведения были верны, что левые предполагают устроить ему демонстративные проводы и явятся к пассажирскому поезду. Действительно, на вокзале была масса публики, мужчин и дам, последние с цветами, во главе с Екатериной Кристи, причем присутствовали преимущественно христиане; но Соколова мы отправили с товарным поездом за два часа раньше…

— Значит, — сказал Лившиц, — все обстоит благополучно и все довольны: демонстранты осуществили демонстрацию, власти придумали трюк, Департамент получит своего арестованного, а я перед вашим приходом сыграл большой шлем, но не успел его записать.

Было очевидно, что Лившиц желает переменить тему. Урусов же желал продолжать разговор и потому сказал:

— А интересно было бы, доктор, услышать мнение о процессе именно от вас как исключительно лояльного человека и еврея, вращающегося в нашей среде. Уверяю вас, что мною руководит не праздное любопытство, и я вполне учитываю вместе с тем, как тяжело вам возвращаться к этой теме, — прибавил губернатор.