Макс Брод - Франц Кафка. Узник абсолюта

На протяжении семи лет моего знакомства с Кафкой я не знал, что он пишет. Я сам уже опубликовал несколько произведений в газетах и журналах, моя первая книга появилась в 1906 г. Наверное, первый раз мой друг познакомил меня со своей литературной деятельностью, когда сказал мне о том, что послал небольшой рассказ в Вену на конкурс в газету «Цайт». Он послал его под названием «Небо над узкими улицами». Рассказ не победил на конкурсе и исчез.

Затем однажды, в 1909 г., он прочитал мне начало своего рассказа под названием «Приготовления к деревенской свадьбе». Фрагменты рукописи сохранились в ненапечатанном виде. Главного героя звали Рабан. В этом имени есть соответствие с именем самого Кафки[8]. Франц также занимался самоанализом в рассказе «Приговор», используя для этого персонаж под именем Бендеман. Рабан, как говорится в первой главе, покинул свою мастерскую и поехал повидать невесту, которая жила в деревне. В первой главе очень подробно, в сумеречных тонах описан дождливый день и редкие встречи со случайными знакомыми. Это выглядит необычно. Я был подавлен и одновременно восхищен[9].

У меня тут же сложилось впечатление, что это – не просто талант, но самый настоящий гений. Я загорелся страстным желанием представить труды Кафки перед публикой. Это желание было сильней меня, и я ему не сопротивлялся, поскольку считал его правильным и естественным. Франц был против. Нельзя сказать, что он привык лишь к неодобрению, и это доказывает его участие в конкурсе, о котором я уже упоминал. Конечно, ему было приятно осознавать свои литературные успехи. Однажды я видел, как он был рассержен на некомпетентную критику со стороны «Альманаха» Лиги Дюрера. Вообще же его надежды и опасения были вызваны не заботами о литературной репутации, которая ему была, в сущности, безразлична, а совсем другими вещами. Все дела, связанные с публикацией, не вызывали у него большого интереса и не особо затрагивали его чувства. Он не беспокоился о том, чтобы опубликовать свои произведения, и это не было предметом его страсти.

Я упомянул его труды, которые еще не были тогда напечатаны в Берлине в еженедельнике «Геденварт», прибавив его имя к плеяде выдающихся авторов (таких, как Блей, Манн, Ведекинд и Мейринк). Эта публикация, должно быть, впервые представила широкой публике имя Кафки (9 февраля 1907 г.). Франц написал мне письмо, полное юмора, об этом его «карнавальном» появлении перед публикой. Он был несколько смущен тем, что его, ранее не печатавшегося, опубликовали в журнале, в котором были представлены прославленные имена. «Хорошо я станцевал этой зимой», – шутил Франц.

В 1909 г. некоторые прозаические произведения Кафки были напечатаны в журнале Франца Блея «Гиперион». (Блей очень тепло встретил мою первую книгу «Смерть мертвеца», а затем, когда он приехал в Прагу, я представил ему Кафку.) Второй напечатанной в Чехии работой Кафки были «Аэропланы Бреши» (28 сентября 1909 г.), которые появились в пражском ежедневнике «Богемия» 27 марта 1910 г. Третья публикация была в пасхальном приложении к «Богемии» от 27 марта 1910 г. Там под общим заглавием «Размышления» были напечатаны следующие произведения: «Возле окна», «Ночью», «Одежда», «Пассажир». Никто не написал ни одной заметки об этих работах, опубликования которых я добился с таким трудом.

В 1908 г. умер друг моего детства Макс Баумль.

С того времени наши с Францем отношения стали более близкими. Мы встречались иногда по два раза в день. Все это время Франц жил в Праге (лишь позже болезнь заставила его жить в сельской местности, в санаториях). Мы вместе с ним возвращались с работы. Я каждый день ждал Франца в два часа пополудни около «пороховой башни», на углу Гибернерской улицы. Поскольку Франц всегда приходил позже меня – у него иногда была сверхурочная работа в конторе или он увлекался разговорами с коллегами, – иногда я уже хотел есть, так как мне приходилось его долго ждать, но весь мой гнев улетучивался, едва появлялась тонкая высокая фигура Франца. На лице у него бывала смущенная улыбка, и он прислонял руку к сердцу, как бы показывая этим: «Я невиновен». При этом он так трогательно спешил, что на него просто нельзя было сердиться. Мы шли с ним по Цельтнергассе к Старой площади, и не было конца нашим разговорам. Даже когда мы уже подходили к дому Франца, все равно мы еще долго стояли и продолжали говорить. После, вечером, мы снова бывали вместе.

В моей новелле «Царство любви» в образе Ричарда Гарты есть много черт Кафки. Тогда, через четыре года после смерти Кафки, я чувствовал, что не могу написать его объективную биографию. Только сейчас, когда после его кончины минуло уже тринадцать лет, я чувствую себя способным это сделать. Когда Франца не стало, я все равно продолжал с ним жить. Он существовал в своих правдивых словах, я точно знал, что он скажет в той или иной ситуации, что он подумает о том или другом. Я задавал ему вопросы и сам отвечал на них от его имени. Тогда я и почувствовал необходимость воскресить моего друга в живом произведении искусства, а не в историческом собрании дат и тщательно подобранных фактов. Я хотел возродить Кафку к жизни путем написания книги. Когда я писал эту книгу, Франц не был мертв, он жил и влиял на мою жизнь. Многим такое мое намерение может показаться странным, но просто никто не помнит, что Платон так же, хотя и более понятным путем, смог оживить Сократа, когда сделал его участником каждого диалога, написанного уже после его смерти.

Я хочу рассказать о первых книгах, к которым Кафка привлек мое внимание. Кроме уже упоминавшегося Флобера, Франц обратил мое внимание на Стефана Георга, дав мне два тома его сочинений, и на чудесный перевод китайской лирики, сделанный Гельманом, не сравнимый с более поздними переводами других авторов. В ненавязчивой манере Кафка сумел привлечь внимание своего друга (в романе он зовется Кристоф) к его любимым авторам в той манере, которая была ему присуща в наши первые годы дружбы и которая стала еще более выразительной после смерти Макса Баумля. Я не могу описать это лучше, чем сделал это в своем «Царстве любви»: «Гарта никого не убеждает, это – не его путь, и он не развивает никаких теорий, что ему тоже несвойственно. Он лишь снова и снова читает вам отрывки из своих любимых авторов бесстрастным голосом, четко выделяя интонации. Иногда на его губах появлялась улыбка, не веселая, но скорее насмешливо-скептическая, когда что-то сильно огорчало его. Иногда что-то побуждало его использовать чуждые ему приемы в своей художественной экспрессии, но это были искания гения, и писатель не может их избежать. В этом случае требуется особое понимание и сочувствие, что придает автору силы. Он не спорил по этому поводу, он всегда смотрел ясно, и эта ясность была присуща его безграничному энтузиазму. Он никогда не пытался давить на Кристофа. Со своей стороны, Кристоф всегда воспламенялся от работ, которые Гарта показывал ему, и даже чувствовал, что должен защитить некоторые из них от самого Гарты. Все это происходило с благожелательной серьезностью, мы тактично воспитывали друг друга. В этом не было ни капли тщеславия или претенциозности, каждый из нас чувствовал, что в эти моменты мир становится простым и истинным. И именно это чувство освобождало нас от излишней гордыни, беспокойства или чрезмерного ощущения ответственности. Это было очень простое чувство – Бог здесь, и в нашей власти либо следовать за ним, либо, что было бы крайне печально, отвергнуть его. Но кто, кто бы мог решиться на это! Поэтому они радостно вступали в «Страну Духа», которая скрыта от миллионов сынов человеческих неожиданными случайностями, печалями, страстями, различными суждениями; но они открывали ее для себя совсем просто в ее сверкающем, дающем здоровье свете, в ее вечном величии, она лежала перед ними – величественно прекрасная.