Сергей Капица - Мои воспоминания

О моих диссертационных планах пока сказать трудно. Наверное, 5–6 поеду с Артем Ис. в Тбилиси, оттуда — поездом на побережье, затем домой.

Г. Еривань. Занги, высотная экспедиция Академии наук Арм. ССР.

После этого я еще много раз бывал в Армении. В студенческие годы я увлекся горными лыжами. У меня были немецкие трофейные лыжи «Остби», на них можно было бы и сейчас кататься, и канадские ботинки, очень специальные, я их купил на самостоятельно заработанные деньги. На Алагезе нас поднимали тракторами или на грузовиках на три с половиной тысячи метров (подъем был очень тяжелым), и оттуда мы спускались на лыжах вниз — двадцатикилометровый спуск. Впоследствии я ездил кататься в Приэльбрусье, в альплагерь «Эльбрус». Об этом увлечении мой двоюродный брат Леня написал такие стихи:

Лыжи разные бывают,Это каждый неуч знает.Горные, равнинные,короткие и длинные,С жесткими креплениями,Или же с ремнями.Это без сомненияЗнаете вы сами.Но все что встречалось вам —Жалкий, ненужный хлам.Настоящими лыжами можноНазвать только лыжи Сережины.Ведь недаром платил СергейЗаработанных кровных своихСто семьдесят восемь рублейСорок копеек за них.Экспертизой АдрианаВ них не найдено изъяна.Из шестнадцати кусков(Чтоб не поломать)Лыжи переклеены —Это ж надо понимать!И к тому ж — трофейные.А теперь в семнадцать летТы послушай мой совет:К восемнадцати годамБудешь в возрасте для дам.Дам наукой не прельстишь,Это — бисера метанье,Все равно получишь шиш,Будь хоть кладезь знания.Но попробуй встать на лыжи —Сердцу сделаешься ближе,На горе и под горойСразу станешь «милый мой».Только при прыжках с трамплинаБереги свои штаниныБез штанов, ты сам поймешь,И спортсмен идет ни в грош.Итак, на лыжах дуй смелейИтак, да здравствует слалом!И твердо помни: веселейКогда катаешься вдвоем.

Один раз я спас человека от гибели. Мы спускались с Алагеза довольно большой группой, человек 10–15, и мне, как более опытному, велели спускаться замыкающим. И когда уже смеркалось, на последнем этапе, может быть в километре от базы, на ровном плато, я вдруг вижу, что справа от трассы кто-то лежит. Он лежал не на самой трассе, а в стороне, и его легко можно было не заметить. Я подошел к нему — это был молодой, но уже известный физик Игорь Кобзарев[41], сын академика Кобзарева[42], вскоре он стал доктором наук, профессором МФТИ. Не очень спортивный, он упал и лыжной палкой проткнул себе бедро. Перелома не было, но было сильное кровотечение. Я перевязал ему, как мог ногу, потом быстро добежал до базы в Нор-Амберте, мы нашли легкие санки и его вывезли.

В конце 1940-х годов я познакомился с Таней Дамир. Она приезжала на Николину Гору к своей подруге Наташе Кекчеевой, дом которой находился рядом с той дачей, где мы с Таней живем и сейчас.

Танин отец — Алим Матвеевич Дамир, был знаменитым терапевтом. Он был блестящим диагностом, профессором московского Медицинского института и консультантом Кремля. Алим Матвеевич окончил Московский университет; учился вместе с Владимиром Александровичем Энгельгардтом, с которым наша семья была очень дружна, и они тоже жили на Николиной горе. Если Дамир был практиком, то Энгельгардт[43] занялся наукой и сделал крупнейшее открытие в биохимии, которое, несомненно, было бы достойно Нобелевской премии. Алим Матвеевич был, пожалуй, одной из самых интересных и крупных личностей, которых я встречал в своей жизни.

Наша молодая компания оживленно общалась. Было два поколения: мое, которое не воевало, и ребята постарше: наш сосед Алеша Рудик, Слава Калашников и его друг — Конон Молодый[44], который потом вошел в историю как наш крупный разведчик. Это были люди, прошедшие войну. Нас разделяли два-три года, но разница была очень большой.

Таня, конечно, привлекала внимание многих, ее тонкая восточная красота, ведь ее бабка была турчанкой, производила на всех сногсшибательное впечатление. И я был, наверное, самым младшим из всех, кто добивался ее внимания.

Когда я впервые ее увидел, на ней было черное облегающее платье с приколотым большим красным цветком. Как потом выяснилось, это платье она сама переделала из старого маминого. Мы с Таней много гуляли по окрестностям Николиной Горы. Однажды мы отправились в Уборы, где стоит знаменитая церковь, уникальный памятник нарышкинского барокко. Заброшенный храм был открыт и пуст. По внутренней лестнице мы влезли на самый верх, на колокольню, оттуда открывается чудесный вид на всю округу. Внизу на лужайке перед церковью мальчишки играли в футбол. Неожиданно потемнело и началась сильная гроза. Хлынул дождь, мальчишки, игравшие в футбол, спрятались в церкви, и продолжали гонять мяч по храму. Мы стали спускаться с колокольни по узкому темному проходу. На мне был черный плащ из лодена[45], такая грубая хламида, и белые чесучевые брюки, и когда я появился в проеме, мальчишки так и брызнули из церкви, несмотря на ливень. Увидев меня выходящим из стены, они приняли меня за черного монаха и решили, что им пришел конец, что это Божья кара за игру в храме.

С этой церковью связана и другая история. Никологорцы решили написать ходатайство о ее реставрации, подготовили соответствующее письмо и послали меня с этим письмом обойти местных знаменитостей. У Неждановой меня встретила почтенная дама, я с ней долго разговаривал, считая, что это сама Антонина Васильевна, но оказалось, что это была ее сестра, они были очень похожи. Потом я пришел на дачу к Ивану Павловичу Бардину[46], он тогда был вице-президентом Академии наук. Он очень поддерживал моего отца, даже в самое трудное время, когда в 46-м году Петр Леонидович лишился всех своих постов. Ивана Павловича не было, но жена его сказала, что он наверняка согласится, и тут же подписала письмо сама со словами: «я всегда подписываюсь за него в ведомости в бухгалтерии». Министр оборонной промышленности Устинов[47] прочитал письмо и сказал: «Все правильно, но как государственный человек, я такие письма подписывать не могу, но сообщите мне о решении». Наконец, я пришел к Нечкиной[48], показал ей письмо, и — у меня была такая дежурная острота — попросил ее «поддержать это богоугодное дело». Милица Васильевна строго посмотрела и ответила, что ценит памятник русской архитектуры, но она коммунистка и никакие богоугодные дела не признает. Вот так сурово поставила меня на место, но письмо подписала. Прокофьев взял письмо, бегло прочел и тут же его подписал крупным, почти детским почерком: «Сергей Прокофьев[49], лауреат пяти стал Енских премий». Василий Иванович Качалов[50] тоже подписал это письмо.