Нелли Гореславская - Татьяна Доронина. Еще раз про любовь

А тогда приход Марецкой на их студенческий спектакль стал для нее настоящим праздником. Марецкая действительно была одной из лучших актрис того времени, умевшей создавать своей игрой чудо настоящего искусства, как создавали это чудо спектакли старого МХАТа. Такой идеальный, прекрасный спектакль — «Три сестры» с Тарасовой, Ливановым, Грибовым, поразивший ее своим совершенством, совершенством режиссуры и игры гениальных актеров — юной Тане Дорониной посчастливилось увидеть в свои студенческие годы. «В нем (в том спектакле. — Н.Г.) было все — красота жизни и обреченность этой красоты в жизни. Сияющая вера в то, что лучшие мечты и надежды когда-нибудь, а может быть, завтра станут реальностью. И крах этих надежд».

Приход Веры Марецкой на студенческий спектакль стал настоящим праздником для Тани.

«Сделано все, чтобы вас не было во МХАТе»

Она тоже пережила тогда крах всех надежд — в год окончания этой лучшей в мире, как ей казалось, театральной школы. Крах надежд, что лучшие мечты станут реальностью, крах веры в справедливость, в честность и благородство тех, кому верила и поклонялась все эти годы. Слава богу, хватило сил, и тогда и потом, сделать вид, что она ничего не знает, не понимает, что и почему происходит. Но боль от несправедливости и память о ней в сердце остались навсегда. И еще остался в памяти рассказ Вершилова, его дрожащие руки и слезы на глазах, которые он старался скрыть. «Не надо огорчаться, все будет хорошо. Все будет, как должно. МХАТ — не единственный театр страны. Я рассказываю вам об этом, чтобы вы хоть немного стали взрослой. Сделано все, чтобы вас не было в театре. И сделано не сейчас, а еще год назад. Я говорю вам это, чтобы заставить вас пойти к Радомысленскому и попросить его переписать характеристику. Я сам этого сделать не могу, мне нельзя. Не плачьте, все останется при вас.

Поверьте, все будет хорошо, но сейчас пойдите и попросите переписать характеристику. Ничего не объясняйте, кто сказал. Просто попросите. И не надо ничего бояться. Вам нечего бояться. Это они боятся, и знают чего. А вам надо быть смелее…»

Что же произошло? Почему ее, одну из самых талантливых выпускниц Школы-студии, не оставили в театре? Она нигде об этом не писала и не рассказывала. Ответ дает Булгаков. Читайте «Театральный роман», господа.

А тогда она, послушавшись своего любимого, мудрого учителя, пошла и сказала то, что велел Вершилов:

— Перепишите характеристику.

— Она отослана, — ответил Радомысленский.

— Перепишите, — повторила Доронина.

— Зайдите через час, — после большой паузы сказал он.

Через час он отдал ей запечатанный конверт и велел отнести его на улицу Куйбышева.

— Я позвонил, там знают.

Она отнесла конверт в министерство.

На Доронину были заявки из нескольких театров: из Александринки — Ленинградского театра драмы им. Пушкина, из Театра им. Маяковского… Но распределили ее в Волгоградский областной драматический театр. «Ничего, — сказал Вершилов. — Время все расставит на свои места. Иначе быть не может. Вы должны мне верить. Я пожил, я знаю».

Потом, на госэкзамене по мастерству, на сцену вышла Алла Тарасова, она взяла Таню за руку, вывела на середину сцены, трижды поцеловала и сказала: «Поздравляю, поздравляю, поздравляю». А та смотрела на розовый платочек, кокетливо повязанный вокруг шеи знаменитой актрисы, и думала только об одном: не показать, что она все знает, не показать своих глаз и своих слез.

Таким был ее первый шаг на профессиональную сцену, поистине шаг андерсеновской «Русалочки» — жгучая, почти невыносимая боль, и улыбка на лице, потому что эту боль нельзя, невозможно показать, о ней никто не должен знать, не должен догадываться… «Ах ты, боль моя, любовь моя и ненависть моя!» Не отсюда ли пошла эта ее одержимость МХАТом, эта борьба, длиною в жизнь, возвращения и уходы, триумфы и поражения?

Или отвержения?

Имели ли на них право люди, отождествляющие себя с МХАТом? Имели ли они право отождествлять себя с МХАТом, с великим театром Станиславского, Немировича-Данченко, Булгакова, Вершилова наконец? Могли ли не увидеть, что перед ними мхатовская актриса, которая еще в те давние годы насквозь прониклась его духом, его эстетикой, традициями его творцов и создателей? Традициями, которые она потом, спустя десятилетия, будет бережно восстанавливать и трепетно и воинственно отстаивать на мхатовской сцене. Сцена эта будет располагаться в другом месте, в другом здании, и все же она будет мхатовской, а она, Татьяна Доронина, станет ее худруком. Но это все потом, потом…

А тогда было тяжело. Все было тяжело. Тяжелой была встреча с родителями Олега, которые считали, что в распределении в Волгоград виновата Таня, потому что Олега непременно бы оставили во МХАТе. С Олегом Басилашвили, красивым светловолосым мальчиком, с которым вместе поступали в школу-студию МХАТ, а потом вместе учились, они к тому времени поженились. Роман у них был бурный, а свадьба по-студенчески скромной, ее Таня и Олег отпраздновали в его квартире. Ни свадебного платья, ни обмена кольцами не было. Шел 55-й год, а они были комсомольцами. И вот теперь его родители считают ее виноватой в плохом распределении сына, хотя на Олега, в отличие от нее, заявок не было ниоткуда. Она молчала. Потом, после долгой паузы, Олег сказал: «Во МХАТ должны были взять как раз Таню, это все знают». Вряд ли его родители в это поверили. Они не то чтобы не любили Таню, они просто смотрели на нее, как на нечто неизбежное, что всегда бывает у сыновей. Ну, у их сына, красавца из интеллигентной семьи, безусловного, по их мнению, таланта, вот такое. Что же делать, надо с этим смириться.

Олег Басилашвили и Татьяна Доронина вместе поступали в школу-студию МХАТ, потом вместе учились, а в 1955 году поженились.

…Таня взяла зонт и вышла на улицу. Шла от Чистых прудов к Ленинградскому вокзалу, косой дождь залетал под зонт, смешивался со слезами. Она долго стояла на перроне, от него отходили электрички, а она все смотрела на мокрые рельсы, блестящие от дождя, и не знала, что ей делать с этой невыносимой тяжестью, которая камнем давит на сердце и не дает дышать. Было еще хуже, чем в тот день, когда Борис Ильич Вершилов рассказал ей, как решали «не пущать ее во МХАТ», когда она впервые столкнулась с «законами театральной жизни» — законами лжи, клеветы, личных интересов, несправедливости. Подошел милиционер: «Девушка, вы что-то долго тут стоите. Идите лучше на вокзал, подождите там».

Да, в самом деле. Надо быть сильной. Жизнь не всегда бывает справедливой. Она, наверно, и не обязана быть справедливой. И Таня медленно пошла под дождем назад.