Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин
В моей личной жизни и среди людей, которые меня окружали, существовали два «мира». Первый был сфокусирован на выживании, в него я входил как будто бы краем — как умный мальчик, на которого можно положиться. Вторым был мир книг, которые я читал, и дум, которые меня одолевали. У меня не было знакомых моего возраста. Существовало также резкое разделение между «нашими», то есть прибывшими из Европы, и «местными». Мир «местных» жил вне связи с «нами», но постепенно у меня начало складываться понимание самих фактов его существования — во многом через рассказы и «байки», которые я слышал в чайханах города.
Примером здесь может послужить оставшаяся в памяти легенда о Биби-ханум. В ней говорилось, что как знак особого доверия эта главная жена Тамерлана перенимала власть над страной всякий раз, когда тот уходил в поход. Они оба соревновались в постройке мечетей — чья получится красивее. Когда Тамерлан ушел в поход на Индию, началась постройка его новой мечети, и параллельно строилась новая мечеть Биби-ханум. Ее мечеть строилась медленно, и она поняла, что здание еще не будет готовым к возвращению мужа. Тогда она попросила персидского архитектора, который руководил работами, закончить спешно, обещая за это «все, чего он захочет». Когда пришли вести о том, что войска Тамерлана возвращаются, как всегда, с победой, архитектор закончил стройку и как плату потребовал право поцеловать Биби-ханум. Жена Тимура не могла разрешить чужому целовать себя — но важнее оказалось то, что ханша не могла не сдержать слова. Архитектор ее поцеловал, и от жара его губ остался ожог на ее лице.
Владетельная пара встретилась, и первый вопрос Тамерлана был об этом ожоге. А так как Биби-ханум не могла лгать, она рассказала, что произошло. Тамерлан немедленно приказал найти и убить архитектора, а тот убежал в мечеть Биби-ханум и начал подниматься все выше и выше по лестнице главной башни. Когда его уже настигала стража, он расправил крылья и улетел в Иран. Потому что все великие архитекторы — дивы и обладают способностью преображения. Развалины этой башни стоят и теперь у ворот главного рынка Старого города.
В реальной жизни, вне легенд, хлеб выдавали «по карточкам», по 300 граммов в одни руки на иждивенцев, по 400 — на служащих и по 500 — на работников тяжелого физического труда. На черном рынке хлеб был в большой цене. Сидлины, наши новые знакомые, ввели нас в сеть, в которой три брата, бывшие спецпереселенцы, были теперь директорами трех магазинов, через которые власти выдавали хлеб. Горожане приносили карточки в магазин, и им выдавали положенное, отрезая каждый раз талон из карточки. Проверки приходили неожиданно и сверяли, сколько хлеба было выдано магазину, сколько передано населению и соответствует ли это все количеству талонов на руках у директора магазина. По правилам отрезанные талоны сжигались, писался протокол, и комиссия переходила к следующей проверке. Но талонов, конечно, не сжигали: их продавали обратно тем, кто их сдал, для дальнейшей перепродажи в тот магазин, в котором проверка еще не прошла.
Задачей, мамы и моей, то есть нашим звеном в цепочке, обеспечивающим наше проживание, было вынести ворованный хлеб из магазина, не попав в руки милиции. Мы входили в магазин, клали карточки на стол и громко заявляли: «Нам столько и столько хлеба на пять дней». Обслуживавшие нас делали движения, будто бы обрезали наши карточки, и выдавали нам хлеб. Далее я брал его и уходил в большой парк по соседству. Там появлялся молодой человек, который начинал шагать рядом со мной. Мы продолжали идти, беседуя, но уже он с хлебом, а я — без. Как результат, мы не голодали. Милицейские патрули гонялись за спекулянтами хлебом, но мы хорошо освоили правила игры. Секрет удачи был в уверенном и спокойном взгляде прямо в глаза милиционеров. Они отбирали потенциальных «клиентов» по испуганным глазам и неуверенному поведению. Ценой работы было, конечно, то, что те, кто попался, перенося нелегальный хлеб, получали стандартные семь лет исправительных лагерей, а их дети могли попасть в государственный детдом для детей преступников.
Мы, то есть мама и я, принимали это все как обычный профессиональный риск. Что это значило, напоминала иногда сама жизнь. В отдельных случаях мы вначале относили вынесенный хлеб домой, чтобы переждать до темноты. Мы подружились в то время с прекрасным парнем из «наших», то есть евреев и виленчан, которого звали, кажется, Шломо и который замечательно пел. С ним мы провели много хороших вечеров в темноте (электричества не было, а свечей не хватало). Мы сидели, ели картошку, сваренную мамой, и слушали его пение. В перерывах Шломо рассказывал о своей любимой — они собирались пожениться в ближайшее время, и он особенно старался заработать побольше, чтобы собрать денег для празднества. Однажды с приходом ночи он поднял на спину мешок хлеба, обменялся с нами шутками и, смеясь, ушел. По пути его взяла милиция. Шломо получил семь лет лагеря строгого режима. У этого рассказа был все же хеппи-энд. Через два года он вышел из тюрьмы по амнистии и смог жениться на своей любимой, которая его дождалась. Мы встретились с ними годами позже в Польше.
Эти игры с милицией давались мне легче, чем взрослым: я выглядел учеником с сумкой учебников на плече, возвращающимся домой из школы. Но в сумке был хлеб. Так продолжалось более года, а наша жизнь шла чередом. Мы продолжали искать отца, но людей из его эшелона нигде не было. Все больше казалось, что все они попали в руки немцев и погибли. Мы еще не столкнулись в то время с фактами массовых убийств тысяч заключенных — катынским вариантом решения социальных и политических вопросов. Думаю, что, если бы даже появились слухи о том, что «наши» расстреливают безоружных людей, мы сочли бы это за грубую антисоветскую пропаганду. Но даже таких слухов не было.
Моя ежедневная деятельность определялась «работой» с хлебом, чтением отчетов Информбюро, которые вывешивались на стенах нашего района и которые я пересказывал всему окружению (все приемники были к этому времени отобраны властями), жизнью, бьющей ключом во дворе дома Иргаша, в котором мы жили, и книгами, которые я читал. Три года я не учился в школе, но все это время читал запоем все, что мог найти: газеты, которые клеили на стенах горсовета, и те немногие книги, которые нашел в районной библиотеке (они были посвящены в основном советскому марксизму и военному делу — все
