Иван Куц - Годы в седле

Иштван при помощи Плеханова, который хорошо знал узбекский язык, расспросил местных жителей, где могли заночевать бухарцы. Кто-то из охотников вызвался показать путь туда и повел конников по головокружительным тропам. Незамеченными подошли к окраинным дворам селения. Габриш приказал приготовить гранаты.

— Больше шуму, — распорядился он, — стреляйте за целый эскадрон. Только не кричите. Криками можно выдать, что нас немного.

Ночную тишину взбудоражили первые разрывы. Затрещали винтовки. Горное эхо многократно повторяло каждый выстрел. В кишлаке поднялся переполох. Сарбазы выскакивали из мазанок, поспешно седлали лошадей и мчались в сторону Аман-Кутана. А там их встретила наша сотня. В небольшой котловине у Термезского тракта произошла жаркая схватка. Зажатые с двух сторон, приверженцы эмира дрались зло. Потом, верные своей разбойничьей тактике, попытались рассеяться. Однако удрать удалось немногим. Почти все легли под красноармейскими клинками. Десятка полтора алимхановцев сдалось в плен.  

Наши после боя недосчитались Ивана Плеханова. Вскоре он, однако, нашелся. Вместе с ним был какой-то парнишка лет пятнадцати. Малец гордо восседал на коне, покрикивая на ковылявшего рядом пленного.

— Чего это он шумит? — спросил я.

— Ругается, — засмеялся Плеханов. — Костерит своего обидчика.

— Где же это ты раздобыл такого конвоира?

— Это не я, а Габриш выручил парнишку...

Плеханов рассказал, как хорошо держался в бою Иштван. Рана не позволила ему поработать клинком, так он теснил врагов конем. Выбитый им из седла сарбаз странно как-то дернулся и потащился по земле вслед за своим конем. Иштван догадался, что поверженный противник привязан к седлу веревкой. Перевел взгляд на седло, а в нем уже сидит другой. Что за наваждение? Вместе с Плехановым быстро настигли всадника. Плеханов хотел было рубануть его, но рука не поднялась — на лошади был мальчишка...

Паренек объяснил:

— Меня хотели увезти с собой. Чтобы не убежал, привязали к лошади и вот к нему. — Мальчик показал вниз.

Тут же мы узнали, что юнца зовут Кажбак. Он киргиз, сирота. Жил у дяди, байского пастуха, и, когда подрос, сам стал пасти скот.

— Дядя был хороший, добрый, — уверял Кажбак. — Нет его теперь. Убили бухарские разбойники...

Подросток всем понравился. Круглое лицо, узкие щелочки глаз, широкая улыбка делали его очень похожим на полную луну, как ее изображают на детских картинках.

Когда вернулись в Самарканд, встал вопрос, как дальше быть с Кажбаком. Годяев решил отдать его в детский дом. Красноармейцам же хотелось оставить его при сотне. Меня уговорили похлопотать за мальчишку.

— Приют у нас, что ли? — упрямился Годяев.

— Он только с виду маленький, а так вполне взрослый парень, — не отступал я. — Коней любит  очень. Каким еще коноводом будет! А подрастет — станет бойцом. Закалка у него пролетарская...

— Нет, не могу. Сам знаешь, по декрету в Красную Армию разрешается брать не моложе восемнадцати.

— Так не бойцом же!

— Коновод тоже под пулю угодить может.

— Беречь будем. По душе всем пришелся.

— Вот прилип! — разозлился Годяев. Потом походил взад-вперед, поостыл и согласился: — Ладно, пусть остается...

Опасаясь, как бы он не раздумал, я поспешил в казарму и начал готовить «данные для приказа».

— Фамилия у тебя какая? — расспрашивали мы мальчонку.

Он неопределенно пожал плечами.

— Ну, отца-то как звали?

— Мурадом. А чаще Кальмурадом. Лысый он был. «Каль» — по-нашему плешивый.

Я вмиг составил нужную справку: Кажбак Кальмурадов, уроженец Ургутской волости, Самаркандского уезда, 16 лет. Прочитав ее, Годяев ухмыльнулся.

— Шестнадцать, значит?

— Тютелька в тютельку.

Командир сотни укоризненно покачал головой, но передал листок писарю Доронину.

— Добавишь в сегодняшний приказ о зачислении этого Кальмурадова на все виды довольствия.

Со временем Кажбак стал моим коноводом. Много верст прошли мы вместе, и ни разу мне не пришлось в чем-либо упрекнуть его.

Вернувшись в Самарканд, мы снова приступили к боевой учебе. Учились напряженно. Но молодость есть молодость. И, несмотря ни на что, нам удавалось выкраивать часок-другой для развлечений. Многие из нас любили проводить досуг в доме своего сослуживца Андрея Ярошенко. Там всегда было шумно и весело. Ребята пели, рассказывали забавные истории, затевали увлекательные игры. Однако кое-кого сюда влекло не только это. Я заметил, что Шандор Танкушич давно уже неравнодушен к сестре Андрея Ольге.  

В один из августовских вечеров венгр наконец объяснился с нею. Договорились пожениться.

— Завтра же решили объявить об этом ее родителям, — сказал Танкушич перед отбоем. — Пойдешь со мной вроде как за свидетеля?

Я от души поздравил друга и охотно принял его приглашение.

Старики Ярошенки встретили нас, как всегда, радушно. Судя по всему, они не догадывались, с чем мы пожаловали. И когда Танкушич с места в карьер выпалил просьбу отдать за него Ольгу, старый мастер и его супруга растерялись. Не давая им опомниться, Шандор напирал:

— Ничего, что время такое... Мы любим друг друга... Только вместе будем счастливы...

Первой обрела дар речи Ксения Тарасовна. Она обернулась к Ольге.

— Ты-то сама как, дочка?

Та бросилась к матери, припала к груди.

— Я согласна.

Тогда уж опомнился и Василий Иванович. Степенно подошел к Танкушичу, обнял:

— Ну что ж, принимаем тебя, Шандор, в нашу рабочую семью.

Ксения Тарасовна тоже засеменила к смущенному жениху. Поцеловала в обе щеки, молвила с чувством:

— Сирота ты здесь, Шандор. Буду тебе матерью...

Через неделю справили свадьбу, и Танкушич переселился из казармы в домик, который уже давно стал ему родным.

А потом женился и Габриш. Его избранницей оказалась румяная хохотушка Феня, работавшая сестрой в гарнизонном лазарете.

Мы завидовали семейным. Они жили на частных квартирах, питались по-домашнему. А у нас каждый день щи да каша.

Сам по себе красноармейский паек был не плох. Неважными оказались кашевары.

Как-то, отодвинув миску с опостылевшей однообразной едой, Месарош помянул добрым словом своего приятеля Фаркаша. Вот, мол, кто мастер. В лучших  ресторанах Будапешта работал. И в плену отличные гуляши готовил...

— А почему бы не назначить Фаркаша старшим поваром сотни? — откликнулись товарищи.

— Не согласится. Не затем, скажет, в Красную Армию шел.

Все же мы решили поговорить. Фаркаш сначала отказывался. Но потом сдался. Правда, поставил условие: в боях будет участвовать вместе со всеми.