«Вдоль обрыва, по-над пропастью...». - Игорь Кохановский
А теперь вот что! Письмо твое получил, будучи в алкогольной больнице, куда лег по настоянию дирекции своей после большого загула. Отдохнул, вылечился — на этот раз, по-моему, окончательно, хотя зарекалась ворона... не клевать. Но... хочется верить, прочитал уйму книг, набрался характерностей, понаблюдал психов. Один псих — параноик в тихой форме писал оды, посвященные главврачу, и мерзким голосом читал их в уборной.
Сейчас я здоров, все наладилось. Колька Губенко уходит сниматься, и я буду играть Керенского, Гитлера и Чаплина вместо него. Мандраж страшный.
Но... Ничего, не впервой.
Вот, пожалуй, пока и все. Пиши мне, Васёчек, стихи присылай. Теперь будем писать почаще. Извини, что без юмора, не тот уже я, не тот. Постараюсь исправиться. Обнимаю тебя и целую.
Васёк.
P.S. Можно еще и так:
И приехал в Анадырь
Кохановский-богатырь.
Повезло Анадырю —
Я те точно говорю.
Извини за бездарность!
Через несколько лет Володины наблюдения за психами выльются в удивительную песню о Бермудском треугольнике, помните: «Дорогая передача! Во субботу, чуть не плача, вся Канатчикова дача к телевизору рвалась...»?
Второе письмо с ответом на мое пришло в июле 66-го. Вот его текст:
Дорогой Васёчек!
Ты очень хороший человек, ты пишешь мне письма, послания и даже присылаешь знакомых, а я не пишу тебе письма, послания и даже не присылаю знакомых. Ты, Васёчек, на переднем крае, ты на трудном участке, ты на близком расстоянии от Японии, ты — на Дальнем Востоке, ты в гуще жизни, ты в центре событий, а я сижу в городе Тбилиси, в номере гостиницы «Колхеты», на шестом этаже, в № 602 с женой моей Люсей.
Я — с театром на гастролях (Тбилиси, Сухуми). Гастроли — это когда измученные, обалделые артисты дают финты в Москве, канючат, смотрят налево, направо, на «Мосфильм», на «Московскую особую», и их увозят злые администраторы подальше от столичных соблазнов. Говорят — надо, гастроли — это очень важно, это прекрасно. Нужно подтянуться и... Тут, откуда ни возьмись, появляется второе дыхание, играем на полную железку. А потом мы уедем, придут другие, еще лиричнее, но это будут не мы — другие.
Приехали мы на две недели в Тбилиси, а потом на десять дней в Сухуми. Грузины купили нас на корню, мы и пикнуть не смей — никакой самостоятельности. Все рассказы и ужасы, что вот-де там споят, будут говорить тосты за маму, за тетю, за вождя и т.д., будут хватать женщин за ж..., а мужчин за яйца и т.д., все это, увы, оправдалось. Жена моя, Люся, поехала со мной и тем самым избавила меня от грузинских тостов «алаверды», хотя я и сам бы, при нынешнем моем состоянии и крепости духа, устоял. Но... Лучше уж подстраховать.
Так она решила. А помимо того, в первый раз в жизни выехали вместе. Дети в детском саду и яслях (детей у нас двое), а мы в гостинице. Остальных потихоньку спаивают, говорят: «Кто не выпьет до дна — не уважает хозяина, презирает его и считает его подонком». Начинают возражать: что вы! как это! Генацвале, а вечером, к спектаклю, — в дупель. Ну, это пока не очень часто.
Васёчек! Как тут обсчитывают! Точность обсчета — невообразимая. Попросишь пересчитать три раза — и все равно на счетах до копейки та же неимоверная сумма. И ты, восхищенный искусством и мастерством, с уважением отходишь. Вымогать деньги здесь, вероятно, учат в высших учебных заведениях, наверное, существуют профессора и кафедры, потому что все торговцы (фруктами, газировкой, бюстгальтерами и т.д.) — очень молодые и интеллигентные на вид лица. Так и думаешь — этот кончил экономический, этот химический, а этот просто сука.
Больше ничего плохого нам грузины не делают, да и хорошего тоже. Правда, принимают прекрасно и вообще народ добрый и веселый. Про Тбилиси писать больше нечего — мы здесь только три дня.
Вернемся к нашим баранам, в стольный город наш — Москву.
Прости меня, Гарик, что не захожу к твоей маме, ей-же-ей, Люся свидетель, был и не застал, а к тому же последние несколько месяцев очень был в себе, нигде не был, даже не заметил, как и время прошмыгнуло. Выпускаем «Жизнь Галилея» Брехта. Я играю Галилея. Ситуация была такая: Николай Губенко ушел сниматься, я его везде заменил и начал репетировать Галилея. Керенского, Гитлера и Чаплина сыграл я, как это говорится, на унос. А тут очень много времени пришлось потратить на то, чтобы убедить всех, что могу играть Галилея. Любимов вначале сомневался, не решался, чего-то выжидал, но потом бросился в омут, сыграл ва-банк и... вроде выиграл. (Видишь ли, я теперь очень скромный, про себя молчу, к тому же многие «доброжелатели» из родного «калефтива» все равно говорят — зазнался, стал премьером, вроде так положено, если все нормально, значит, что-то не то, значит, ссучился.) Тебе могу сказать, что все это чушь, никаких перемен в себе не ощущаю в эту сторону, разве что стал чуть больше думать, больше уверен, стал не пить. Но... думаю, надо оправдать некоторые надежды этих «доброжелателей» и в самом деле чуть зазнаться. Епифанцев, который теперь у нас в театре, говорит, что имею полное на это право. А про Галилея, Васёчек, действительно для меня это удача, да и вообще не только для меня. Люди, которым верю, говорят, что сначала никто даже не верил, но, поглядев, полностью принимают. Были всякие американские капиталистические обозреватели крупные по театру. Говорят, видели много Галилеев и что я — лучше. Это подогревает. Правда, я-то знаю, что роль бездонная — копать и копать, и что, конечно, многих может не удовлетворять, но это так и должно быть. И конечно, останавливаться я не собираюсь. Ни в этой работе, ни на этой работе. Хочу сделать моноспектакль.
Есть в Польше такой драматург, вернее, писатель Брандис.
Он у нас в загоне. А в Варшаве один актер сделал по его рассказу «Образ жизни» пьесу для
