Петер Энглунд - Первая мировая война в 211 эпизодах

Войну Корде счел позором и гибелью, и он до сих пор не смирился с ее началом. Он заболел и отправился на морской курорт, так что все новости доходили до него через газеты или телефонные разговоры. Так постепенно формировалась картина происходящего. Он пытался отвлечься за чтением книг, но тщетно. “Каждая мысль, каждый поступок, связанные с началом войны, превращались в жестокий, смертельный удар по моему величайшему убеждению, которое я хранил в глубине души: я свято верил в идею устойчивого прогресса, успешного движения вперед. Я даже не думал, что подобное может случиться. Теперь моя вера разрушена. Начало войны стало для меня пробуждением ото сна, в котором я пребывал с тех самых пор, как начал размышлять”. Дети на берегу играли в войну: девочки изображали медсестер, мальчики — раненых. Из своего окна Корде видел артиллеристов: они пели, отправляясь в путь, — и он разрыдался.

Из ликования и сумятицы жарких августовских дней поистине рождался иной, чужой мир.

Внешние изменения: женщины перестали пользоваться косметикой из “патриотических соображений”; все переоделись в униформу — военная форма вошла в моду; люди выстраивались в очереди в церковь на мессу и на исповедь; потоки беженцев, нагруженных узлами с пожитками; городские улицы без освещения, лежащие во тьме; все эти шлагбаумы, все эти фанатичные, воинственные ополченцы; все эти составы с войсками, везущие целых и невредимых на фронт и раненых и увечных — обратно с фронта.

Внутренние изменения: непрерывное употребление патриотических формулировок, выспренних и обязательных; новая бескомпромиссность — “дружелюбие, гуманность — все это лишнее”; истерические интонации — как в пропаганде, так и в частных беседах (одна женщина сказала ему, что нельзя оплакивать тех, кто едет на фронт, что жалость вызывают как раз мужчины, неспособные сражаться); причудливая смесь великодушия и эгоизма; внезапная утрата способности воспринимать нюансы: “Никто не осмеливается осуждать войну. Война стала божеством”. И Корде исполнял свой долг чиновника.

Его поезд осаждали женщины, предлагавшие всем, кто одет в военную форму, фрукты, молоко, кофе, бутерброды, шоколад, сигареты. В городе Корде видел мальчиков в полицейских касках, несущих носилки. На вокзале негде приткнуться — все залы ожидания превращены во временные госпитали для раненых или в склады военного снаряжения. По дороге назад, где-то между Сен-Пьером и Туром, он подслушал разговор двух семейств: “Они говорили о своих погибших родственниках с ужасающей покорностью, словно те стали жертвами стихийного бедствия”.

В Ангулеме на поезд погрузили человека на носилках, и он оказался в соседнем с Корде купе. Его ранило в спину осколком гранаты. И теперь он лежал парализованный. Его сопровождала сестра милосердия, и еще белокурая дама, которую Корде принял за его жену или любовницу. Он слышал, как та говорила медсестре: “Он отказывается верить, что я по-прежнему его люблю”. Когда сестра, обработав его рану, вышла помыть руки, блондинка и парализованный начали страстно целоваться. Вернувшись, медсестра притворилась, что ничего не замечает, и уставилась в темноту за окном.

Вместе с Корде в купе сидит щуплый унтер-офицер, только что вернувшийся с фронта. Они мирно беседуют друг с другом. В четыре часа утра поезд останавливается на станции, и унтер-офицер выходит. На перроне к нему на шею бросается девушка. Корде думает: “Только представить себе, что такая любовь, любовь всех этих матерей, сестер, жен и невест оказалась бессильной перед всей этой ненавистью”.

На мелькавших мимо станциях можно было заметить киоски с разноцветными картинками в газетах, однако все эти издания датировались первыми числами августа. С тех пор они больше не выходили. Словно бы началось другое летоисчисление.

♦

В тот же день, 25 октября, Лаура де Турчинович вместе со своим знакомым ищет брошенных или осиротевших детей в Августовском лесу. (Многих они уже нашли, в том числе четырехлетнего ребенка, который нес шестимесячного младенца: бедняжки, отчаянно голодая, начали есть землю.) Она встретила человека, который рассказал ей, что ее летняя вилла разграблена немцами, и который нашел Даша, белую собачку ее детей. Она пишет:

Все дома сгорели дотла: чудовищное злодеяние. Мы постоянно видели мертвецов. Я удивлялась, как мы спаслись, когда погибло столько народу. В сумерках в лесу мы слышали детский плач, но не могли понять, откуда он доносится. Пока мы искали, прямо на нас через подлесок понеслась раненая лошадь. Она подбежала так близко, что я могла дотронуться до нее. В испуге я уцепилась за дерево.

♦

В это же время, в конце октября, Владимир Литтауэр слышит разговоры об обмене телеграммами между своим начальством и командующим армией. Все чудовищно истощены после всех этих маршей, контрмаршей, наступлений и отступлений. Лошади совсем выдохлись. Командир дивизии задал командующему краткий вопрос: “Когда мы сможем передохнуть?” Ответ командующего был тоже краток: “Когда закончится война”.

Среда, 4 ноября 1914 года

Пал Келемен ранен к северу от Турки

Прекрасная ночь, лунная, холодная, звезды сияют на небе. Его лошадь нехотя покидает теплое стойло и оказывается на ледяном ветру. Армия вновь отступает: вперед, назад, вперед и снова назад. Они получили приказ следить за тем, чтобы отступающие соединения не отставали. Создается новая линия обороны. К двум часам ночи она должна быть готова. Свежая пехота спешит к ущелью в качестве подкрепления. Приказ, полученный Келеменом и его гусарами, практически невыполним, так как в темноте трудно ориентироваться. На дороге уже творится что-то невообразимое. И они медленно едут верхом, пробиваясь через встречной поток изможденных людей, коней, повозок, пушек, телег с боеприпасами, вьючных ослов.

В лунном свете он различает что-то черное на белом снегу, похожее на длинные полосы, — это только что вырытые окопы. Затем до него доносятся звуки выстрелов спереди — русские начинают теснить их. Он отмечает про себя, что поток отступающих начинает редеть, хотя по-прежнему встречаются отдельные кучки беглецов. Келемен и его люди показывают им дорогу. Она обледенела, скользкая как стекло. Им приходится спешиться и вести лошадей за собой. Келемен записывает в своем дневнике:

Тем временем русская артиллерия открыла огонь по всей линии фронта. Я вскочил в седло и поскакал навстречу грохоту пушек. Луна была на ущербе, стояла ледяная стужа, небо заволокло тучами. А под тучами плыл тяжелый дым от разрывов гранат и картечи.

Несколько брошенных повозок стояли на дороге: ни людей, ни лошадей. Мы уже было миновали их, но тут я почувствовал сильный удар в левое колено и увидел, что конь испугался. Я подумал, что ударился обо что-то в темноте. Дотронувшись до колена, я инстинктивно поднес руку к лицу. Она была горячей и влажной, и я ощутил резкую, пульсирующую боль.