Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова
Третьим героем воспоминаний Берберовой был Л. Н. Лунц, один из самых младших «Серапионовых братьев», с которым она познакомилась также в Доме искусств. Скрывать имя Лунца у Берберовой не было ни малейшей нужды: он скончался в Германии почти три десятилетия назад.
Берберова кратко представляла читателю Лунца, а также включила в свой материал большую подборку его посланий к себе. Судя по этим посланиям, он относился к Берберовой исключительно нежно, хотя не без легкой иронии[115]. Подборку писем Лунца завершало письмо его отца, благодарившего Берберову за соболезнования по поводу смерти сына, и – особенно – за написанный ею некролог, добавляя: «…из всех статей, посвященных нашему дорогому голубчику, Ваша всего ближе нам с женой» [Берберова 1953а: 179]. Этот некролог, напечатанный в берлинской газете «Дни» (1924. № 475), Берберова позднее процитирует в «Курсиве» практически целиком [Берберова 1983, 1: 148–149][116].
Публикация в «Опытах» имела для Берберовой неожиданные и крайне приятные последствия: знакомство с сестрой Лунца и ее мужем, Евгенией и Яковом Хорнштейн. В письме двоюродной сестре Берберова отзывалась об этой паре так: «Она – настоящая леди, очень мила, умна и красива. Муж – крупный бизнесмен, а кроме того – переводчик на английский стихов Гумилева»[117].
Встреча с Хорнштейнами компенсировала, хотя бы отчасти, серьезное огорчение, ждавшее Берберову в 1953 году, – конфликт с ее давним другом Марией Самойловной Цетлиной. Вбить между ними клин давно пыталась дочь Цетлиной Шура (Александра Николаевна Авксентьева, в замужестве Прегель), относившаяся к Берберовой остро неприязненно[118]. Причиной этой неприязни была убежденность Александры Николаевны и ее мужа, что Берберовой прекрасно жилось в Париже при немцах, чему Цетлина упорно отказывалась верить.
И все же настал такой момент, когда у Марии Самойловны появились на этот счет серьезные сомнения. Осенью 1953 года ей передали архив В. В. Руднева (по распоряжению его недавно скончавшейся вдовы), и Цетлина начала его внимательно просматривать. Среди других документов она обнаружила открытку Берберовой, призывавшую Руднева, который находился в свободной зоне Франции, немедленно приехать в оккупированную зону.
Возможно, от растерянности Цетлина стала показывать эту открытку знакомым, предварительно не объяснившись с Берберовой. Этот момент задел ее особенно, о чем она написала Марии Самойловне, а заодно подробно рассказала, почему была послана такая открытка[119]. Этот рассказ, практически дословно повторенный в «Курсиве», заключался в том, что психически заболела остававшаяся в Париже близкая Рудневу женщина (Л. С. Гавронская), за которой, как считала Берберова, он должен был немедленно приехать, увезти с собой и тем самым спасти[120].
После этого письма состоялось личное объяснение Берберовой с Марией Самойловной, и мир между ними был восстановлен, но достаточно поверхностно[121]. В «Курсиве», однако, об этом конфликте не говорится ни слова. Берберова пишет о Цетлиной как о давнем друге и вспоминает лишь сделанное ею добро.
* * *
Словом, в 1953 году Берберову ждали не только радости. С осени у нее началась полоса неприятностей.
К середине октября стало окончательно ясно, что пристроить на Бродвей «Маленькую девочку» не получилось. «С пьесой дело плохо, пока отложена, четыре провалились в этом сезоне уже, – сообщала Берберова двоюродной сестре. – Я не рвусь в бой, сижу тихо, работает агент. Вообще здесь нельзя развивать сто лошадиных сил (таково мое мнение), надо немножко дать и судьбе поработать. А может быть, просто я не могу больше развивать сто лошадиных сил? И не только физически, но и морально»[122].
Практически одновременно в «Голосе Америки» началось сокращение штатов, и в ноябре Берберовой пришлось уйти. Она вскоре устроилась в так называемый Американский комитет по освобождению от большевизма, на базе которого была создана радиостанция «Освобождение» (позднее радио «Свобода»), но проработала там не больше двух месяцев[123].
Это означало, что надо было срочно искать новую службу. В письме Зайцевым от 9 января 1954 года Берберова описала свою тогдашнюю ситуацию так: «Сама я живу не хорошо и не плохо, то есть работа, то нет. Судьба меня держит, как когда издатель “Биржевых Ведомостей” Проппер держал своих сотрудников, – не на голодном пайке, но разбогатеть не давал!..»[124]
В результате Берберовой пришлось устроиться к некоей миссис Брандт. В очередном письме Зайцевым она сообщает:
Я работаю, устаю, служу у довольно интересной особы секретаршей (вы можете себе представить, как я научилась языку, что печатаю письма по-англ<ийски>!), особа эта лет 60 много путешествовала и занимается Африкой – синдикальным движением там и прочими рабочими делами. Три раза была в СССР в 30-х годах. Я ее учу немного русскому. Вижу у нее интересных людей, рассматриваю их внимательно, говорю по-англ<ийски> и вообще нахожу, что мне как-то занятнее с американцами, чем с русскими политиками (литераторов мало осталось хороших!)[125].
Любопытно, что именно службу у миссис Брандт Берберова подробно опишет в «Курсиве» (заменив фамилию «Брандт» на «Тум»), вероятно, считая ее самой колоритной. Вскоре, однако, Берберовой стало ясно, что вынести миссис Брандт она больше не в силах.
Берберова снова взялась за поиски работы, и неожиданно быстро нашла, о чем радостно доложила двоюродной сестре:
Вот уже три недели, как я служу на новом месте, и ничего лучшего не могу себе вообразить, думаю, что комментарии будут излишни, если я скажу тебе, что попала в здешнюю Публичн<ую> библиотеку. Принимая во внимание, что в свое время и дедушка Крылов служил в Петербургск<ой> Публ<ичной > Библ<иотеке>, – считаю, что это место мне подходящее. Пошла я туда, как часто ходила в какой-то отчаянный день, весьма наскучив африканскими делами, прокаженными д-ра Швейцера и прочими чужими делами, и меня взяли… Не могу тебе сказать, как я счастлива. Целый день вожусь со старыми ценными русскими книгами… Служу в отделе, где на «микропринт» переводятся старые издания. Как ты знаешь, конечно, старые книги приказывают долго жить, и, чтобы их сохранить, их страницу за страницей фильмуют (гарантия 300 лет). Потом их читают через очень удобный волшебный фонарь. Так вот, я готовлю для мастера, кот<орый> фильмует, «Русскую старину», «Русский архив» и пр<очие> вещи, и даже стенографические отчеты заседаний Гос<ударственной> Думы, и древнерусский словарь Срезневского, где юсы малые и большие меня приводят в большое умиление. Ни о чем не мечтаю, как продолжать в том же духе. <…> Настроение у меня хорошее, и у меня такое впечатление, будто мои мытарства закончились. Может быть, на время, но и то хорошо[126].
О своей работе в библиотеке Берберова позднее рассказала и Зайцевым, подробно объяснив, в чем она состоит и чем интересна. И все же главный акцент был теперь сделан на то, что эта служба ее изнуряет: «Пять дней в неделю очень жестоких, а два дня – хороших, спокойных и свободных, так что этими двумя и живешь»[127]. Неудивительно, что в эти годы Берберова ничего не писала. «Писать не хочется, – говорилось в том же письме. – Может быть, придет обратно это чувство “надо, чтобы из тебя это вышло”, но сейчас этого нет, а главное – только если оно будет неудержимым, я возьмусь за перо»[128].
В первый раз за все время в Америке Берберова признавалась, что она начинает терять
