Людо ван Экхаут - Это было в Дахау.

– Я легко справился бы еще с такой же порцией.

– Я тоже. Однажды в мою камеру прибыли четыре новичка. В тот день я съел четыре порции супа. Среди них был один профессор, он сказал, что никогда не поверил бы что такое возможно, если бы не увидел сам.

– У меня тоже был подобный случай. Пять порций и пять добавок. Давай я вызову еще раз.

– Ну уж теперь-то он, конечно, разорется.

– Плевать, – сказал я. – Пусть его хватит удар! Попытка – не пытка.

Я постучал. Снова шаги. Снова заскрежетал ключ.

Охранник ничего не спросил, только заглянул в пустую миску.

– Мы все еще не наелись, – сказал я. Он недоверчиво покачал головой.

– Откуда вы?

– Из Антверпена.

– Что они вас там совсем не кормили?

– Несколько месяцев голодаем.

– В Германии все едят досыта. В Германии вы не будете голодать.

Он оглянулся, потом посмотрел на нас:

– За что вас арестовали?

– Не знаем, – ответил Жак.

– Да просто арестовали, и все, – поспешно добавил я.

– Нехорошо, – сказал немец. – Нельзя заставлять людей голодать.

Охранник отдал нам бутерброды, которые принес с собой из дома.

Мы снова, даже не поблагодарив его, начали есть.

Я помню этого охранника до сих пор…

На следующее утро я чувствовал себя отвратительно. Клопы воспользовались тем, что накануне мы сытно поужинали, и старались вовсю. Меня искусали с головы до ног. Я до крови расчесал руки, грудь и ноги. Чем больше чесался, тем свирепее становились паразиты и тем отвратительнее я себя чувствовал.

Тюрьма была пересыльной. Мы находились там двое суток, и обе ночи выли сирены. Мы слышали стрельбу зениток и разрывы бомб где-то в городе. В окне вспыхивали отблески пламени. На сей раз мы не радовались бомбежке. Мы думали о том, что глупо было бы погибнуть вот так – в тюрьме, запертыми, как звери в клетке. Впоследствии я разговаривал с друзьями, которые пережили бомбежку в тюрьме Вуппертале – они испытывали то же самое. А позже – в Байрете и Дахау – я слышал, как кричали от страха узники, когда раздавался вой сирены.

Через двое суток нас посадили в эшелон, который сопровождали пожилые солдаты вермахта. Все они были уже немолоды и не казались нам злыми людьми, скорее чем-то недовольными. «Это вы виноваты в том, что на нас, стариков, надели форму, – читали мы на их лицах. – Оставьте нас в покое, и мы оставим в покое вас».

Нам выдали немного еды: по два бутерброда и по кусочку очень мягкого сыра. Садясь в поезд я уронил его и не смог поднять: сыр лежал, как белая звезда, с маленькими дырочками в середине.

Мы ехали в обычном пассажирском поезде, только с решетками на окнах. Пейзаж был чудесный, сияло солнце. Поезд шел по долине Рейна, и мы смотрели на реку, на виноградники, на пшеничные поля и леса. Кто-то сказал: «Такая земля слишком хороша для этих изуверов».

Во Франкфурте поезд простоял до следующего дня. Лечь было невозможно. Никто не мог уснуть. Наконец я устроился в туалете и спокойно проспал там. Правда, за это мне здорово попало утром. Немцы всю ночь ходили по вагонам, считали заключенных. У нас они, естественно, одного не досчитались. А когда меня наконец нашли, наградили увесистыми затрещинами и парой пинков.

Поезд шел дальше. Мы ехали в сторону Нюрнберга и Байрета. Красота ландшафта завораживала нас. Долгие месяцы мы не видели ничего, кроме мрачных тюремных стен. Мы не видели пробуждения весны, не видели, как наступило лето. И теперь мы жадно смотрели на склоны гор, на десятки оттенков пышной зелени. Из окон поезда казалось, что дома радостно улыбаются. На лугах пасся скот, в полях работали крестьяне. Казалось война далеко отсюда.

В Байрете нас высадили. Чудесный старый город, дома в стиле барокко. Повсюду памятники, колонны, фонтаны. Красивые, старые, но очень чистые особняки. Никаких следов войны. Жители почти не обращали внимания на нашу колонну – мы шли выстроившись по трое в ряд.

Каторжная тюрьма находилась недалеко от города. Несколько дней мы провели все вместе в большой камере. Затем у нас отобрали одежду, составили опись имущества и велели проследить, чтобы его сложили в мешок. Туда же положили подписанную нами опись. Все как полагается. Охранники не были военными – профессиональные тюремные надзиратели. Все среднего возраста. Они носили зеленую форму, и поэтому мы прозвали их «зелеными».

Мне выдали арестантскую одежду: деревянные башмаки, черные брюки с желтыми полосами по бокам и черную куртку с желтыми обшлагами. Я попал в камеру к двум брюссельцам, Жану и Эмилю. Жан был адвокатом. Он говорил без умолку. Эмиль страдал астмой и по ночам очень громко храпел. Оба они прибыли из Эстервегена. Там было не так плохо, но в Байрете оказалось лучше. В Эстервегене заключенные иногда умирали, в Байрете же пока не было ни одного смертного случая. Жан и Эмиль рассказывали мне интересные истории об Эстервегене. Там их заставляли разбирать металлолом: они сортировали его, раскладывая по кучкам. Им удалось собрать два радиоприемника, один из которых они в разобранном виде провезли в Байрет. В Эстервегене заключенные слушали Лондонское радио. Группа бельгийцев прорыла подземный ход и провела туда электрическое освещение. Рыть начали из-под уборной в одном бараке. Немцы обнаружили этот ход, когда он уже был прорыт под стеной лагеря. Никто не говорил «концлагерь», когда речь шла об Эстервегене. Мы, казалось, даже забыли все рассказы о концлагерях.

В Байрете было всего сотни четыре политических заключенных, преимущественно бельгийцев, несколько десятков французов и совсем немного голландцев. Были здесь и заключенные из других стран, главным образом судетские немцы из Чехословакии. Их держали отдельно от политзаключенных.

Рассказывали, что режим здесь был строгий, но не жестокий. Камеры содержались в порядке. Заключенным давали воду, чтобы они поддерживали в камерах чистоту. Кормили недостаточно, но еда была сносной. Иногда били за какую-нибудь провинность, но нельзя сказать, чтобы над нами постоянно издевались.

Я считал, что легко отделался, попав в этот Байрет.

Мы должны были работать – на то и каторжная тюрьма. Но работа оказалась посильной. Рабочие команды направлялись в пошивочную и в сапожную мастерскую. Работа в пошивочной мастерской почему-то считалась самой тяжелой. Тем, кого туда направляли, каждый день выдавали добавочный кусочек хлеба. На самом же деле работа в сапожной мастерской была намного труднее.

Я попал в сапожную мастерскую, и моя работа в ней, разумеется, не внесла большого вклада в немецкую военную промышленность. Мастерская состояла из двух больших комнат, соединенных узким коридором метров пять длиной. В первой комнате работали судетские немцы. Они занимались ремонтом армейских ботинок, снятых с убитых солдат, а те, что не поддавались починке, утром и в полдень переносили в ящике в другую комнату, где работали мы. Нам надлежало разрезать ботинки, вытаскивать гвозди, класть отдельно хорошие и плохие куски кожи.