Игорь Русый - Время надежд (Книга 1)

- А ты, дед, медом их кормишь! - негодующе произнес Лютиков. - Для тебя войны нет?

Старик узловатой рукой подтянул штанину на левой ноге, открыв грубо тесанную деревяшку.

- Я-то на трех войнах бился. Эге как бился!.. Уж девяносто рокив по земли хожу.

Испуганный выстрелами аист кружился над пасекой. На двери хатки висело большое распятие: деревянный Христос покорно склонил голову, обвитую терновым венком, словно длинной ржавой колючей окопной проволокой, и с темного лика мученика смотрели угрожающие, строгие глаза. И лицо пасечника, морщинистое, темное, изрытое оспинами, чем-то напоминало распятие, только глаза были удивительно ясными, добрыми.

Власюк заставил молодого офицера встать и связывал ему руки.

"Как мы не заметили третьего в машине? - подумал Андрей. - Еще бы секунда, и нам конец. Он спал, наверное".

- Як то, пан, - тряся белой головой, обращаясь уже к немцу, проговорил старик. - Так добре?

Офицер лишь чуть растянул в злой беспомощной усмешке красивые губы. И Андрей догадался, что пасечник теперь утверждал какую-то высказанную раньше мысль.

- Тикайте, сынки... Тикайте! Зараз наедут чертяки.

- Не бойтесь, дедушка, - сказал Андрей. - Там ведь наблюдают.

- Так... так. Диспозицию маете. А не вы булы тут в ночи?

- Нет. А кто был? - спросил Андрей. - Куда они пошли?

- Булы, булы, - закивал старик. - А пийшлы?..

Хто знае. Може, на болото пийшлы, може, ще кудысь.

- Напрасно беспокоитесь, лейтенант, - вдруг порусски, но с заметным акцентом сказал офицер. - Тех, кого ищете, уже нет.

- Откуда вы знаете?

- Нетрудно понять, - скривил губы тот.

- Кто же тут был? - снова обернулся к пасечнику Андрей - Что говорили?

- Люди... Хлиба просили, а его нэма. Трохи меду зъилы... Що ж тэпер будэ?

- Вы, дедушка, нас не видели, - сказал Андрей. - И этих офицеров тоже. Не было никого, и все.

- Ны було, - пасечник взглянул на мертвого офицера, и коричневые в розовых прожилках веки его дрогнули. - Ны було. А цэ як ж? И машина...

- Машину в воду столкнем, - проговорил Андрей. - Глубоко здесь?

- Тут зараз, - оживился старик. - Ось, бочажина. Машина-то добрая.

- Война, дедушка!

Лютиков уже вытащил из "опеля" чемодан. На сиденье кинули тело убитого офицера.

- Давай-ка помогай, - толкая машину, скомандовал Лютиков пленному. Мед же лопал.

"Опель" легко скатился под уклон, исчез между кувшинками и громадными водяными лопухами. На пробитой в зелени бреши расплывалось синеватое, маслянистое пятно.

- Ажур, - произнес Лютиков. - На такой бы ездить. Комфорт!

Он приподнял чемодан, как бы взвешивая.

- Кинь, - сказал Власюк.

- А чего в нем, знаешь? Посмотреть надо.

- В лес... в лес! - говорил Андрей. - Прощайте, дедушка.

- Сынки... Э, сынки! - отирая вдруг покатившиеся по щекам слезы, забормотал тот.

- Как тебя звать, дед? - спросил его Лютиков.

- Видуном клычут люды.

- Колдун, что ли?

- Видун, - тряся головой, зашамкал старик. - Травкой хворь, як гнать, видаю.

- Уходил бы ты, дед, - посоветовал ему Лютиков. - Уходи в лес.

- А пчелки? Загинут без мэнэ пчелки. Вы, хлопци, тикайте.

XVI

Большой скотный двор был забит пленными. В коровнике на соломе лежали раненые. Кто-то в бреду еще видел немецкие танки, матерился, требуя гранату, ктото просил глоток воды.

Пленный военврач с сединой на висках и какими-то мутными глазами осмотрел рану Волкова.

- Считайте, вам повезло, лейтенант, - сказал он. - Через недельку заживет. А гимнастерку советую переменить. Командиров отсюда увозят. Этот боец, который танками бредит, ему недолго жить. Возьмете и его документы.

Волков лишь усмехнулся, глядя на крупные, покрытые засохшей чужой кровью руки хирурга.

- У нас фанаберия? - проговорил военврач. - Мы гордые! А жизнь что-то стоит?

- Моя жизнь теперь ничего не стоит, - глухо ответил Волков. - Я не собираюсь играть в прятки.

- Ну, как хотите... Ужасно все это. А вы еще с этой фанаберией! Ну, как хотите, как хотите.

Волков, шатаясь от слабости, ушел из коровника.

На земле сидели пленные бойцы. Неподалеку был деревянный желоб, из которого раньше поили скот. Там еще оставалась грязная теплая вода, и он напился. И еще больше ослабев, присел на истоптанную копытами землю. По ту сторону изгороди ходили автоматчики в касках, дальше сгрудились бабы.

- Ешь те корень, - говорил около Волкова боец. - Двоих пленных еще за сало жинкам выдали. А жинками назвались только. Кабы и нас обменяли.

- Що ж воны, дурни тэбэ на сало менять? Он того бугая визьмут. 3 ным в хозяйстве и коняки не треба.

Ух, здоров!.. Как тебя, дядя?

- Сироткины мы. Завсегда около пчел ходшш.

Подняв голову, Волков увидел майора Кузькина, одетого теперь в солдатскую гимнастерку, босого, стриженного наголо. Кузькин посмотрел на Волкова и, почесывая щеку, приложил незаметно палец к губам.

- Как тебя в плен забрали? Руки, что ли, сам поднял?

- Мобилизованный я, - глуповато усмехнулся Кузькин. - Ось, шмякнули прикладом.

"Артист, - подумал Волков с неприязнью - Шкуру теперь спасает. И говорит все это для меня. Боится, что выдам..."

- А мы, - сказал боец, - шли на пополнение. Винтовки еще не дали. Ну, завели песню. И они тут. На мотоциклах. Лопочут: "Гута, гута..." По-ихнему, значит, хорошо, что с песней идем. Так строем и пригнали на этот двор. Эх, были б винтовки!

Лицо этого бойца природа словно мастерила наспех, не соблюдая гармонии: толстые, отвислые губы, широкий нос, а глаза выразительные, бездонной синевы.

- Ты, парень, знаешь, на что есть два уха и один язык? - рассудительно заметил другой. - Вот и не болтай.

За желобом переговаривались шепотом:

- Существует ведь гуманизм...

- Гуманизм тоже подчиняется общей идее. А у них идея превосходства. Гуманно будет, с их точки зрения, прикончить вас...

- Ну, знаете ли!

- Что для идеи тысяча или сто тысяч жизней? Но если вас застрелят с идеей, а не просто так, боюсь, не испытаете удовольствия... Доктор поступает разумно Мертвые сраму не имут, но и толку от них, уж извините, нет.

"Почему я живой? - думал Волков. - Не боялся смерти. Как это вышло?"

То, что стал он пленным, никак еще не укладывалось в сознании. Это казалось нелепым и вызывало ожесточенную мысль: "Сам по себе человек ничего не стоит... я уже мертв, как дерево с обрубленным корнем". А воображение рисовало, что будут говорить о нем, как улыбнется Марго и скажет: "Он всегда задавался", и Шубин, почесывая затылок, ответит: "Да...

элементарно!" - как потрясенный отец начнет ломать спички, закуривая, и бормотать: "Я не могу верить, хотя статистика предполагает на войне какое-то число пленных", а мать крикнет, чтобы он замолчал, и, скорее всего, действительно этому не поверит и будет ждать его..