Деррида - Бенуа Петерс
Несмотря на эти несколько модернистские наклонности, стиль Деррида, похоже, оценен Морисом Савеном не столь высоко, как Этьеном Борном. Его первая работа получает всего 11,5 балла из 20, что, впрочем, для лицея Людовика Великого нормально. Оценка суровая, но внимательная: «Бесспорно, в том, кто здесь держит перо, присутствует философ. Что касается исторической части, на этих страницах слишком много философии. Потому что от философии, если ее свести к резюме, ничего не остается. Но когда вы беретесь за анализ, то, несмотря на слишком „специализированный“ и герметичный язык, ваш текст становится очень интересным и приобретает ряд хороших качеств». На полях одного и впрямь мудреного абзаца Савен отмечает: «Признаюсь, мне очень трудно следовать за ходом мысли. Подумайте о читателе…». Деррида окончил работу в не слишком академическом стиле – двумя с половиной страницами «маргиналий». Это серия коротких абзацев, написанных почти как афоризмы и совершенно оторванных от главной идеи работы. Последняя запись занимает всего одну строку и к предложенной теме относится лишь косвенно: «Любовь: отдаться несоизмеримому; безумию». «Интересно, но бесполезно», – сухо отмечает Савен[102].
На второй год подготовительных курсов Жаки и правда чувствует порой, что вот-вот соскользнет в безумие. Дисциплина в интернате давит на него пуще прежнего. Холод, плохая гигиена, скудное питание и отсутствие всякого личного пространства становятся для него невыносимыми. Вечерами то и дело его душат слезы, он не может работать и даже общаться с товарищами. Одна только связь – все более экзальтированная – с Мишелем Монори помогает ему держать удар. Работая вместе в «музыкальной комнате» – у Мишеля привилегия хранителя ключа, – они начинают писать новеллы и поэмы, которые не без опаски передают друг другу. Однако Жаки все чаще жалуется на какую-то «болезнь», столь же тяжелую, сколь и неопределенную. Все время на грани нервного срыва, он плохо спит, не может есть, его часто тошнит.
Декабрь 1950-го застал Деррида в самом что ни на есть подавленном расположении духа. По неизвестным причинам он не едет домой на рождественские каникулы, а остается в Париже, возможно, у дяди, так как интернат закрыт. Переживая подлинный приступ меланхолии, он изнывает вдали от друзей. В письме Мишелю Монори, начало которого, к сожалению, пропало, Жаки пытается объяснить свое смятение. С некоторых пор ему кажется, будто он вращается «в областях, которые слишком трудно если не исследовать, то по крайней мере познакомить с ними других, даже самого близкого друга». Отсутствие писем от Мишеля на протяжении многих дней ситуацию не улучшило. Подавленный как никогда, Жаки, возможно, думал о самоубийстве. Наконец пик кризиса, кажется, позади:
Итак, гроза миновала, а худшее в грозе – то, что она проходит, и я решил или почти решил вернуться в Алжир в этом триместре, если удастся договориться со «Штрасс» [«администрация» на студенческом жаргоне]. Твое письмо сначала поколебало мое решение, чтобы затем укрепить его. Но я увижу тебя в среду. Не могу даже держать в руке перо, и это всегда будет мне слишком тяжело[103].
Молодые люди коротко видятся в Париже перед возвращением Жаки в Эль-Биар, к семье. Он в самом деле останется там на весь второй триместр, рискуя испортить себе год или даже быть отчисленным из лицея Людовика Великого. На первых порах он не может писать и тем более работать. Потом завязывается почти ежедневная переписка с Мишелем Монори – весьма любопытная, заслуживающая того, чтобы быть изданной отдельно: возможно, она так же важна для формирования Деррида, как и переписка юного Фрейда с Вильгельмом Флиссом. Хрупкий, лишенный какого бы то ни было стоящего собеседника в Алжире, Жаки доверяется ему без оглядки, что больше никогда не повторится. Что касается Мишеля, он, хотя и находится в недоумении по поводу таинственной болезни друга, тем не менее всегда благожелателен: «Ты говоришь мне о болезни, которую я в силу моего большого неведения и нехватки проницательности если и понимаю, то очень смутно». Он советует другу трудиться и отправляет ему упражнения по переводам на латынь. Жаки, однако, они не под силу. Написать письмо самому дорогому другу – уже испытание:
Жизнь здесь у меня очень печальная, невозможная, как-нибудь я расскажу тебе об этом подробнее. Все, что могу сказать о ней в письме, все, что я никогда не смог бы сказать, всегда будет меньше этого ужасного опыта… Я не вижу никакого естественного возможного выхода. Ах, если бы ты был здесь!..
Ни на что, кроме слез, я больше не способен… Оплакивать мир, оплакивать Бога… Я уже изнемог, Мишель, помолись за меня.
Я очень плох, Мишель, и я еще недостаточно силен, чтобы принять то расстояние, что нас разделяет. Поэтому я отказываюсь пытаться немного его преодолеть[104].
Понемногу кризис сглаживается, уступая место «глухой, тихой печали». Уже три недели, как Жаки уехал из Парижа. Он работает и немного читает, «ожидая, пока истекут эти два месяца покаяния». Во избежание рецидива он любой ценой хочет стать экстерном после пасхальных каникул. А на ближайшее будущее он умоляет Мишеля писать ему «часто, очень часто». Он хотел бы, чтобы тот разузнал условия допуска в диетическую столовую, где еда наверняка подошла бы ему больше, чем в лицее Людовика Великого. Еще Жаки хотел бы, чтобы Мишель выслал сертификационные программы по латыни, французскому и истории философии, которые он должен будет сдать в Сорбонне, помимо конкурса в Высшую нормальную школу. По просьбе Мишеля, у которого трудности в философии, Жаки отправляет другу «несколько заметок о Прекрасном» для его следующей письменной работы, хотя и утверждает, что не удовлетворен ими. Эти 50 страниц усиливают восхищение, которое Мишель испытывает в отношении Жаки; благодаря им он получит свой лучший балл года.
Несмотря на трудности жизни интерна, Мишель Монори прилагает все
