За огненной чертой - Андрей Федорович Юденков
Глубокой ночью в поселок прибыла какая-то немецкая часть. Солдат начали размещать по домам. Пришли и в наш дом, однако хозяйка, отчаянная молодка лет тридцати, так никого и не пустила. Старик, говорит, у меня болен, дети малые, муж ранен при бомбежке. Это я-то «муж»?!
Родные, самоотверженные русские люди! Никогда не забудут вас солдаты. Скольким из них вы, рискуя собой, спасли жизнь! Какой же памятник вам надо поставить, какие книги про вас написать!
Ранним морозным утром я двинулся в свои края. Дорогобуж обошел слева: там полно было немцев. Перебрался по льду через Днепр. Главное теперь было не попасть на глаза фашистам. И ведь дошел. Всего за двое суток! У деревни Жабье, куда решил зайти в первую очередь, чтобы узнать о семье, я увидел растянувшуюся по дороге фашистскую колонну. Прилег в кустах, подождал, пока она скроется из виду. В первой же хате выяснил: немцев в деревне нет.
Снова в Ельне
Вот и хата, где жила моя семья во время боев под Ельней. Тихо зашел. На табуретке спиной ко мне сидела Наташа. Я остановился у двери и глазами стал искать остальных. Наташа обернулась, увидела меня, смертельно побледнела. Я бросился к ней, подхватил на руки, отнес на кровать. До родов ей оставалось несколько недель, и мое появление было для нее чересчур сильным потрясением. А мой вид?! Я ведь не видел себя со стороны, а тут случайно заглянул в зеркало и ахнул: было чего испугаться...
Потянулись однообразные дни. Рана стала гноиться. Но обратиться к врачу не рискнул, лечился домашними средствами. Днями лежал на кровати, беспомощный, одинокий, не зная, что делается на белом свете. У Наташи сохранился мой маленький пистолет. Засунул его под подушку. Да разве это оружие? От нечего делать наточил топор. Уж если придут за мною, то хоть отдам жизнь подороже.
Днем и ночью Наташа и ее мать шили для крестьян кое-какую одежонку, чтобы заработать на кусок хлеба. В доме не было даже дров. Отапливались сучьями, которые женщины собирали в соседнем лесу. Всякий раз, когда их встречал на улице староста деревни Жигалов, он вызывающим тоном задавал один и тот же вопрос:
— Когда вы наконец уберетесь? Проваливайте в свое Шарапово!
Наташа и мать плакали, рассказывая об этом, а я ничем не мог помочь.
Хата, в которой мы ютились, принадлежала какому-то родственнику Жигалова. В ней кроме нас жили старик со старухой, хорошие, добрые люди. Мою семью поселил сюда сам Жигалов еще во время боев под Ельней. Тогда он был предупредителен и вежлив, обещал, что все будет хорошо. Сейчас это был другой Жигалов — наглый, надменный, обозленный.
Однажды вечером я лежал и читал какую-то книжку, случайно оказавшуюся в доме. В хату вошел Жигалов. Он был очень возбужден: лицо в багровых пятнах, глаза блуждают, женская шуба в сборках, в которой он щеголял, расстегнута нараспашку.
— Вон отсюда! — с порога закричал Жигалов. — Терпение мое лопнуло. Чтоб в двадцать четыре часа убрались из деревни к чертовой матери, иначе буду жаловаться существующей власти. Коммунистов не потерплю!
Слова-то какие подобрал: «существующей власти», «коммунистов не потерплю»... Жигалов еще не кончил свою тираду, а меня будто ветром сдуло с постели.
— Ах ты, сволочь! — закричал я, схватив топор. — Гад, паразит... — И ринулся на старосту.
В меня вцепились мать, Наташа, братья. Удар оказался неточным — топор чуть ли не по самый обух вошел в притолоку. Жигалов пулей вылетел за дверь.
Ну вот и все. А что дальше? Староста обязательно донесет о случившемся немцам, и тогда все пропало...
В тот же день мы отправили мать и братьев в Шарапово. Наташа, несмотря на уговоры, осталась со мной. И снова на помощь пришли простые советские люди. Ночью в хату тихо постучала одна из лучших колхозниц комсомолка Маня Киселева и предложила:
— Переходите к нам. Как-нибудь переживем лихолетье. А на Жигалова не обращайте внимания. Это паразит и трус. Одно слово — кулак... А смелый он только с теми, кто его боится. Вот ты шиганул его, Андрей Федорович, теперь он и носа не покажет. Придут наши, мы с ним еще поговорим. Ишь нашелся, гад, власть свою устанавливать...
Мы перебрались к Мане Киселевой. Она охотно делилась с нами своими скромными запасами. А ведь до войны ельнинские колхозники жили в достатке!
Прошло несколько дней. Фашисты не являлись. Значит, Жигалов пока им ничего не сообщил. Почему? Неужели права Маня Киселева? А может, не в этом дело? Пожалуй, не в этом.
В то время, к которому относится мой рассказ, в Ельнинском районе уже стали складываться подпольные патриотические группы. Меня навестила депутат областного совета, беспартийная колхозница из деревни Жабье Анна Павловна Зименкова. Зашел как-то и учитель Евтих Паничев. Каждому из нас хотелось знать, как обстоят дела на фронте, что происходит в Ельне. Трудный иногда получался разговор. Люди опасливо присматривались друг к другу.
Вскоре мне удалось связаться с жившими в то время в Жабье лейтенантом-артиллеристом Николаем Рачковым, его женой и свояченицей — комсомолками, летчиком Николаем Руденко, учителем Евтихом Паничевым. Мы регулярно информировали друг друга о новостях и постепенно собирали сведения о тех, кто остался в тылу, о событиях на фронте.
Новых людей посвящали в свои дела осторожно, по рекомендации одного из членов группы, хотя сама группа официально оформлена не была, никаких записей мы не вели. Собирались, беседовали, намечали планы.
О событиях на фронте, в Ельне и других городах Смоленщины особенно много мы узнавали от «окруженцев» и военнопленных, бежавших из колонн и лагерей. Одним из источников «информации» были и нищие, сотнями появившиеся в нашем районе. А ведь до войны о них знали только понаслышке.
Упорно распространялся слух, что Москва и Ленинград уже давно в руках врага, что Советское правительство находится где-то за Уралом, а Красная Армия вот-вот капитулирует. Эти слухи усердно поддерживали и всеми способами распространяли захватчики, а также их прихвостни — старосты и полицейские. Любой ценой пытались они посеять среди народа неверие в нашу победу. Недаром говорится, что поверивший в поражение уже наполовину побежден.
Мы хорошо понимали, какой вред может принести этот поток лжи. Понимали,
