История села Мотовилово. Тетрадь 7 (1925 г.) - Иван Васильевич Шмелев
– За что ты его? – болезненно охая и торопко мигая, сгоняя с глаз слёзы, простонала она, спрашивая Миньку.
– Я сказал: «давай дожнём до конца загона и отдохнём», а он изленился, лёг, растянулся на борозде и не хочет жать. Я ему приказывал, а он не подчинился. Папа-то меня послал старшим, вот и разодрались. Он мне больно стукнул в грудь, а я не вытерпел, вот и… – всячески старался оправдать себя Минька.
– Я только хотел немножко отдохнуть, спина у меня, что-то заныла, и брюхо, что-то вдруг схватило, а он на меня с дракой, с серпом, – морщась от боли, сказал в своё оправдание Санька.
– Ведь из-за пустяка разодрались, – болезненно вздыхая, проговорила мать.
– Эт ладно, серп-то вскользь угодил, а если бы в сердце, тогда бы что !? – горестно и скорбно стонала мать.
– Как тебе, только, не стыдно брата так искалечил! Вы разве ни одной матери дети, – причитала она.
Горький, колючий комок сдавливал ей горло, от одолевающих слёз, жгуче резало глаза. Она, наконец, не выдержав, запричитала:
– Санюшка! Дитятко ты моё, сокровище ненаглядное! – с распростёртыми руками бросилась она к Саньке. Из сияющей раны его еще сильнее захлюпала сукровица.
– Ну ладно!!! – свирепо прикрикнул отец на мать. – Не переношу, когда в семье увижу слёзы. И к Михаилу: строго притопнув ногой, выпучив глаза, он дико заорал:
– Чтоб больше этого не было.
И поддав Миньке под зад, увесистого пинка, он скрылся в огороде, с треском захлопнув за собой ворота.
А Санька, вошедши в избу улёгся на диван вверх спиной, чтоб угомонить тянувшуюся из раны струйкой сукровицу. Мать присев подле его, чтоб как-то ободрить Саньку проговорила ему в утешение:
– Отец-то вон как на Миньку-то обозлился. Едва сдержался, чтоб не ударить, а ударить он может, чем попадёт под руку. Санька от ноющей боли в спине не плакал, а только болезненно кряхтел.
Бабушка Евлинья, наскоблив мучицы от «чёртова пальца», присыпала Санькину рану, успокаивающе, сказала:
– Ну вот, теперь, Сань, полегчает, всё пройдёт, бог милостив. Успокойся, до свадьбы-то всё заживёт, – ласково наговаривала бабушка.
Бабушке вспомнилось как Санька в детстве, беспричинно и безотвязно плача, подолгу ныл. Целыми часами, сидит и воет и когда невтерпёж надоедало слушать его вытьё, его спрашивали
– Саньк, у попа-то что?
– Кадило! – сквозь слёзы, деловито отвечал, бывало, Санька,
– А у дьякона?
– Свечка! Пока он отвечал, на эти вопросы, выть переставал, а чувствуя, что вопросов больше ему не задают, он снова принимался за своё натужное, монотонное вытьё.
При вспоминании бабушкой эпизодов из детства, у Саньки стало легчало в спине, ныть рана переставала, приятные картины минувшего детства, ободряюще действовали на него. Через неделю рана в спине у Саньке поджила, он снова стал, как и прежде здоров.
Наступила пора косить вику. Ушёл Василий Ефимович в поле на косьбу на целый день, а дома осталась Любовь Михайловна с ребятишками, которые в этот день были представлены сами себе и время проводили, кто как мог, и занимались они кто во что горазд. Отвернулась мать на несколько минут, из дома, а ребята натворили в дому того, что в их проказах сам чёрт не разберётся. Шаловливое отрочество – делов наделало! Пришла мать домой, да так и ахнула. В избе ковардак и беспорядок: на столе нагвоздано как у свиного корыта, из лахани пролито, по полу растекалась грязная лужа. Чуланная дверь вся изрезана возрастными зарубками: видимо, пока мать отлучалась, ребятишки решили, на облицовке чуланной двери сделать с каждого возрастную мерку. Выше всех отметка старших двух братьев, представителей мечтательной юности, пониже отметка шаловливого отрочества, еще ниже отметка беззаботного детства. Только Никишка находясь в зыбке, как представитель беспомощного младенчества не принимал участия в этих возрастных вырезах. Он был еще мал, и наивно поглядывал на проказы своих старших братьев.
– Не успела отойти от дому, как вы тут чёрт знает, что: содом и суматоху!
– Надрызгали, как свиньи у своего корыта, – запричитала мать. Силушки моей больше нет! Прямо-таки вы меня замурзовали, терпения моего больше не хватает, вздыху никакого нету, вся-то я с вами измучалась, вся-то истерзалась. Тираны вы мои ненасытные, постоянно жрёте, и когда только ваши утробы наполнятся! Напхались вы на мою-то шею, кесь и не скачаешь вас. Какие вы, всё же, досужие: где как всё сыщут, где как всё найдут и всё разрушат. На столе нагваздали, ножик изломали, рукомойник расквасили, из лахани помои расплескали, мух в избу напускали, утиральник искрутили, занавески исхлыстали, ножницы иступили, вилки изуродовали, часы отцовы изломали, развинтили, футляр к ним исковеркали, до швейной машинки ваши баловливые руки добрались, самовар измяли, дудунку у чайника отшибли, соску у ребёнка изорвали, бутылочку разбили, стены все исчеркали, окошко вдребезги тренькнули, чулан весь изрезали, полкадушки малосольных огурцы растаскали, сметану слизали, хлеб весь исковырзакали, пироги сожрали, рубахи с портками в ленты полосуете, зашивать не успеваю! Как на огне всё на вас горит! По деревьям лазаете, по заборам прыгаете. Как по заранее заготовленному списку, укоризненно перечисляла она все бедовые проделки своих детей, содеянные ими за какие-то полгода и за сегодняшний день.
– Спины себе серпами протыкаете, нет той минуты – дерётесь, воете. Тово гляди ребёнка из зыбки вывалите, тово гляди пожару наделаете, – не на шутку разгневаясь, добавляла она.
– Обойди всю вселенную, во всём селе таких детей надоедников, ни у кого нет. Вот, отец явится, из поля, узнает о ваших проделках он что скажет!? Вам от него достанется и через вас, супостатов. мне попадёт, – с переживанием стонала она
– Я, вот, возьму сумку, и скроюсь от вас – куда глаза глядят! – самым страшным попотчевала она своих детей. Как бы предчувствуя недоброе ребёнок в зыбке беспокойно завозился, задрыгал ногами, задравши к верху, а сам-то весь в говне вывозился, сучит ногами, барахтается руками словно, купается в воде.
А ребятишки присмирев, приутихли. Они натужно и печально начали вздыхать, боясь пошелохнуться. Унылыми блестящими от слёз глазами смотрят на разгорячившуюся мать, вяло дожёвывая, застрявший во рту кусок пирога, который, может застрять и в горле. Заметя слёзы на глазах детей, Любовь Михайловна раскаянно, перестала браниться, её покорили уставившиеся в упор на неё несколько пар, детских, наивных, блестящих от слёз глаз. Она, сжалившись над своими детьми, тоже прослезилась. Сгрудила их всех около себя, словно клушка своих цыплят, стала по-матерински обнимать и целовать. Ребятишки облегчённо повздыхали, и только теперь каждый позволил себе, проглотить чуть не застрявший во рту кусок. А мать расчувственно, и умилённо принялась их поочерёдно целовать. Слёзы горя смешались со слезами радости. Ребятишки, зашевелившись, весело, но сдержанно разыгрались, а мать принялась за дела:
