Записки спутника - Лев Вениаминович Никулин
«В самом Балтфлоте много ли осталось настоящих моряков?.. Большинство, кроме Маркизовой лужи, ничего и не видели, моря не нюхали, только горланить умеют…»
(Так писал Дыбенко в дни кронштадтского мятежа).
Петроград. 1920 год. Адмиралтейство. Неуловимый запах петровской эпохи в напоминающих дома саардамских негоциантов флигелях, соединяющих два крыла Адмиралтейства. Старое Адмиралтейство — некогда обнесенные земляным валом крепость и верфь, «адмиралтейской верфт» — перестало существовать: его перестроили еще при Александре первом. Исследователи старого Петербурга показывали место причала гребных судов. Там когда-то были вделаны тяжелые чугунные кольца. Это было еще до того, как «в гранит оделася Нева» и Адмиралтейство было не только канцелярией военного флота. В самом здании тяжеловесный громоздкий стиль, соединение петровской Голландии и цезаризма Николая первого являл себя в эмблемах царского флота. Переплетение якорей и ликторских топоров, путаница абордажных крючьев, носы римских трирем — всюду останавливали ваш взгляд на решетках лестниц, на тиснении кожаных диванов, на тяжеловесной дубовой мебели. Но скоро эту подавляющего сухопутного человека обстановку разрядили конторские столы, венские стулья, пишущие машинки и телефонные аппараты. Все же Адмиралтейство было и осталось своеобразным крепостным городком, который в тревожные дни и ночи охраняем патрулями и пулеметами. Городок населяло множество морских учреждений. Почти полкилометра отделяло политотдел от штаба флота и морской музей от типографии «Морского Вестника». Семьи бывших курьеров, шоферов, писарей дореволюционных учреждений населяли подвалы и чердаки флигелей. В первый день мне запомнились не парадные лестницы и обширные залы заседаний, не министерская квартира вице-адмирала Эссена, а адмиральская кухня, монументальные кухонные плиты и медное сияние множества кастрюль, тазов и котлов. В тот же день я познакомился с Эссеном, но не вице-адмиралом и автором грандиозного плана минной обороны Финского залива, а старым большевиком — Эдуардом Эдуардовичем Эссеном. Тогда он был начальником политотдела военно-морских учебных заведений, но умер он в 1931 году на посту ректора Академии искусств. У этого профессионального революционера была вторая профессия; он был художником. В характере его и во внешности было что-то от Дон-Кихота Ламанчского, но это «что-то» соединялось с едким и опасным юмором. Такие свойства обеспечивают человеку достаточное количество врагов и много хороших друзей.
Невозможно такой день, день первого знакомства с революционным флотом, закончить обыкновенным образом, то-есть ночлегом на спартанском ложе в отеле Петросовета № 1 на Троицкой улице. Я провел ночь на яхте «Нева», бывшей яхте морского министра. Романтические чувства не умирали в моих сверстниках в том славном и счастливом возрасте. Мы, так же как комсомольцы нашего времени, с детства мечтали о синих матросских воротниках и дальнем плавании. Мы ощущали романтику морского ремесла, запах морского каната, сияние медных частей, сигнальные звонки и бой склянок на корабль — хотя бы на корабле, стоящем у стенки. Тогда можно было только мечтать о дальнем плавании: линейные корабли ходили из Кронштадта не дальше минных заграждений, а эскадренные миноносцы — не дальше Дворцового моста. Но уголь всегда пылал в топках, дымили трубы линкоров, орудия поворачивались в башнях, и — главное — на орудийный выстрел от Кронштадта был финский форт Ино и финские береговые батареи. День ото дня ожидали выступление британской эскадры, крейсировавшей в Балтийском море.
Яхта «Нева» — чистенький, кокетливый колесный пароход, пловучая министерская квартира. Спальни флаг-адъютантов, спальня и кабинет министра, кают-компания — все сохранилось в целости и говорило об увеселительной яхте сановника, не о военной яхте морского министра. Кстати сказать, сам морской министр, адмирал Григорович, в то время жил еще в Петрограде; ему разрешили уехать за границу в 1922 году. Таким образом последнему морскому министру, восьмидесятилетнему старцу суждено умереть в так называемом «русском доме» на Ривьере, в богадельне русских эмигрантов. Насколько я помню, моряки говорили о нем без злобы, с тем жестокими равнодушием, которое иногда хуже злобы. Я провел эту ночь в постели флаг-адъютанта. Вахтенный неторопливо прохаживался по палубе. Меланхолический бой склянок расплывался над Невой. Огни Васильевского острова мигали огням Дворцовой набережной, одна заря сменяла другую, и белая ночь лила молочное желтоватое сиянье в иллюминатор. Два голоса спорили над Невой о том, правильно или неправильно поступил комфлот, списав лишний комсостав с яхты. Я не мог заснуть, раздумывая о случайности, которая привела меня к машине с загорелым матросом у руля. Утром мы пили морковный чай с изюмом из тяжелых стаканов с гравированным на стекле андреевским флагом. Мы ели черный, колючий хлеб на тарелках сервиза, заказанного специально для адмиральских банкетов. Декоративное панно на стене кают-компании изображало визит русской эскадры в Шербург в девяностых годах. Среди старых калошеобразных броненосцев можно было отыскать игрушечный кораблик, яхту «Нева». Солнце било в открытые иллюминаторы, в каютах был сладковатый запах лимонного дерева мебели и обшивки. Солнце дробилось в хрустале люстр и стаканов. С палубы открывалась невозмутимая, неотразимая Нева, набережные и фасад адмиралтейства. Визг и всхлипывания сирены покрывал тяжелый, плывущий в воздухе, колокольный звон.
«Боже! Какие есть прекрасные должности и службы. Как они возвышают и услаждают душу!» — восклицали, в точности, цитируя Гоголя, чины адмиралтейства, созерцая черные орлы адмиральских погон. И мог ли какой-нибудь председатель по изучению боевых действий парусных судов в Крымскую кампанию предположить, что в его кабинете будет сидеть недоучившийся кандидат экономических наук и без особого трепета принимать дела чуть не целого департамента по политико-просветительной части? Мог ли он предположить, что при Балтийском флоте будет существовать целое министерство просвещения, комиссариат по политическому просвещению с отделами школьным, лекционным, библиотечным, отделами искусств и даже литературным? Политика, от которой так оберегали старую армию, стала краеугольным камнем, на котором строились новая армия и революционный флот. В то время армейские и флотские политпросветы часто действовали по революционному праву, по праву инициативы, иногда захватывая сферу действия гражданских отделов народного образования. Наши предшественники были в этом смысле широкие натуры. Мы нашли при политпросвете флота курсы театральных инструкторов, драматическую студию, школу балета и фотографию, затем нечто совершенно непонятное — «артистериумы», очевидно, род литературных студий, Кроме того, при политпросвете существовал театр с драматическими, оперными и балетными представлениями. И эти, как
