Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

Пришлось думать и о работе. Домашняя, ответственная работа, например, шитье платьев, ей была совершенно не под силу, нужно было искать работу в какой-либо мастерской. К счастью, такая нашлась, где работала ее мать — мастерская кукол под названием «Фавор». Ее содержала очень милая семья наших знакомых (Фаусеков). Работа в этой мастерской в прекрасных условиях, рядом с мамочкой, конечно, Ирину устраивала. Кроме того, в конце мая удалось устроить молодоженов в нашем отеле, где они получили номер рядом с нашим. Но трещины в ее жизни не зарастали. Прежде всего, эта работа в мастерской окончательно отдаляла Ирину от института. Хотя там большинство лекций читалось по вечерам, ввиду занятости русской молодежи на работе, — однако и эти вечерние часы были для Ирины совершенно невозможны: после обычных часов в мастерской она приходила домой усталая, а ей еще нужно было готовить ужин и т. д. С Институтом Ирина была связана отнюдь не практическими соображениями, которые это учебное заведение едва ли и преследовало, но поступление в Институт являлось с ее стороны идейной пробой себя на каком-либо серьезном поприще, чтобы почувствовать себя, так сказать, крепким человеком. И теперь она горько чувствовала, что ее обещание не выполнимо. Мысль об Институте ее преследовала горьким кошмаром, она пыталась, было, подать прошение о разрешении держать экзамены «с тем курсом», и написала трогательное стихотворение о своей тоске по Институту.

В вечер синий и благословенный,В городской звенящей тишине,На мосту, над почерневшей Сеной —Генрих вспоминает обо мне.

Зданья в мглу безлунную зарыты,Свет скользит с шестого этажа,Поднял конь железные копыта,Тяжело и крупно задрожал.

А в кафе, под звонкий лязг бокалов,В глубине, у крайнего стола,Облик мой — веселый и усталый —Сонно вспоминают зеркала…

А на скамьях милых и тяжелых,Под сияньем свешенных огней,В темном зданье коммунальной школыВ этот час не помнят обо мне.

И никто не видит, как смущенно,В опустевшей, тихой темноте,Там, на лестнице неосвещенной,Притаилась плачущая тень…

6. VI.1928

Как всегда у Ирины это сознание несбывшихся надежд, мысль о «просроченных сроках» и «несдержанных обещаниях» нашло свое яркое отражение в ее стихах. Эта тема в ее словесном отражении становится даже одной из главных в ее творчестве — она так гармонирует с ее печальными думами. Месяца через три после свадьбы она написала стихотворение, в котором уже намечается и как бы заранее переживается крушение ее надежд и идеалов — оно, между прочим, произвело на мужа очень тяжелое впечатление.

Я накопила приметыМного тревожных примет:Будет холодное лето,Матовый, облачный свет.

Будут задорные блескиВ землю опущенных глаз,Ветер запутает дерзкоСмысл недослышанных фраз.

Не повторенные встречи,Не утаенная грусть,Слабые, узкие плечиПримут непрошенный груз.

В новой приниженной жизни,В неумолимой борьбеБудут рассказы о ближних,И никогда о себе.

Длинные, цепкие рукиСдавят до боли виски.Мир потускнеет от скукиИ небывалой тоски.

Встанут забытые лица,Кто и зачем — не пойму.Дом, где так трудно забыться,Станет похож на тюрьму.

Будут бессонные ночи —Много тревожных ночей —И неразборчивый почеркПри осторожной свече.

В полдень томленья и лени,Как и в былые года,Вдаль от парижских строенийБудут скользить поезда.

И на поляне в Медоне,У белоствольных берез,Сердце впервые застонетОт накопившихся слез.

Горечь — обиды — и цели —Кто их сумеет нести?И не услышанный лепет:«Было. Не будет. Прости!»

3. IV.1928

А русская жизнь в Париже продолжалась своим чередом: происходили собрания поэтов, где Ирина часто выступала, обычно, с большим успехом, она бывала на собраниях «Дней», на которых были интересные доклады на политические темы, она посещала собрания «Зеленой-Лампы» — у Мережковских, и такие, как «День Русской Культуры» (эмигрантский ежегодный праздник). Все это ее интересовало и занимало. Но все это не могло заглушить ее темной тоски, и когда Ирина приходила домой, в свой «дом», эта «игра в Кнута Гамсуна» продолжалась. Юрий за книгой или за газетой. «За окном дождь. В комнате тикают часы, да скрипит на бумаге перо. Иногда шуршала газета. И — все. Так ползут вечера. А жить нечем, нечем, нечем. Переоценила я себя. Не сумела построить жизнь». Прочтя эту цитату, изображающую мирную картину, почти идиллию, читатель может быть в недоумении — отчего тоска? Ответа нет.

Развивая подобные настроения, Ирина, естественно, приходила к весьма трагическим заключениям. Вот ей кажется: «Наступает то время, когда мне надо как-то уйти от жизни, т. е. приближается та грань, за которую я никогда не заглядывала». Казалось ей, что с ее «исчезновением» все «вопросы», стоящие перед ней, вообще исчезнут, и смерть является в роли роковой неизбежности, логического конца ее болезни. Мысль o самоубийстве в стихах Ирины встречаются сравнительно редко и является скорее своеобразным литературным приемом. Так, например, появилось стихотворение, написанное на втором месяце беременности:

Час пробьет торжественно и звонко —Час последней гибели. И яПобреду последней собачонкой:Вдоль чужого, темного жилья.

Буду думать, что не все — чужое,Буду горько плакать, и в ответЯ услышу трижды роковое,Трижды унизительное «нет!»

Ни тоски, ни ада и ни рая —Уж не будет больше ничего.Кто-то пожалеет, приласкаетВ мир подкинутое существо.

А потом — потом сожжет, закрутитМедленный, губительный пожар.И на шее обовьется тужеРанним утром разноцветный шарф.

27. XI.1928

Очень редко, но все же, может, быть, под влиянием ее маленьких удач, у Ирины появлялось желание пересмотреть обычную пессимистическую оценку своей жизни. Так, в 1927 г., т. е. до замужества, она определенно говорила, что ей хочется