Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец
Вскоре Марии пришло время горевать. «Милая Таничка, мы хорошо обе утешаем друг друга поочередно, а мы обе бедные. Ну, что делать. Конечно, мы во многом другом очень счастливы, и я никогда этого не забываю и всегда чувствую большую за все благодарность. Я все еще хожу: ни движения, ни сердцебиения уже давно нет, и все схватки, но ни к чему не ведущие. Живет акушерка Лиза сейчас у нас, но сегодня уезжает. Пришло мне было в голову взять ребенка, самой его выкормить (благо молока так много, что сейчас с ним мучаюсь, приходится доить и массажировать) – выходить, вырастить, как своего. Но чувствую, что это фальшиво и искусственно, что и не сделаю этого. Этот раз я плохо переношу свое положение духовно: мечусь, тоскую, возмущаюсь и все выдумываю. А надо смириться и тихо ждать»[561].
18 сентября Татьяна Львовна на пятом месяце беременности перевозила мужа в Швейцарию. Проводив дочь, Софья Андреевна записала в дневнике: «Такая она была жалкая, бледная, худая, когда хлопотала на Смоленском вокзале с вещами и сопровождала больного мужа»[562]. В октябре Сухотины переехали из Швейцарии в Рим, где остановились в отеле. 12 октября Татьяна записала в дневнике: «Мое положение шатко. Началось с того, что, приехавши в Монтрё[563], у меня страшно вырос живот, так что я задыхалась и каждый вечер было мучительное сердцебиение. Я заметила, что мне прогулки помогают, и злоупотребила ими. Раз, дня за 4 до отъезда, придя домой из Шильона[564], легла на кушетку, и ребенок так ворочался без перерыва, что мне было мучительно. После этого он затих и до сих пор двигается вяло, живот тянет книзу, и он не растет. Белка еще не было 5 дней тому назад»[565].
В середине ноября Мария сообщала брату Льву и сестре Татьяне о поездке в Москву на прием к профессору Снегиреву, который выдвинул предположение о причине того, почему она недонашивает[566], и прописал «мучительное» лечение. «Но кроме этого, – продолжала она в письме из Ясной Поляны к брату, – я чувствую себя слабой, очень страдаю от холода, ходить почти не могу, ездить – еще дороги не очень хороши. Так что не могу радоваться зиме, хотя сейчас очень красиво и хорошо: сегодня солнце тусклое, сыпется иней, и тишина»[567].
В ее следующем письме Татьяна прочла:
«Какие мы с тобой несчастные и какие легковерные, что все надеемся, верим. Хотя я знаю, что иначе нельзя, что, когда чувствуешь в себе эту новую жизнь, нельзя не верить ей и не ждать ее появления. Как мне тебя жалко, Таничка, только ты постарайся не унывать, душенька. Мне в этот раз казалось, что я прямо не буду мочь жить после этого разочарования и разбитой надежды, и первое время было ужасно и тоже „домой желала“. Больше всего помогло мне – во-первых, Коля, что ему и так тяжело, и если я еще буду приходить в отчаяние, ему совсем будет плохо, и, во-вторых, то, что я решила, что конец, что у меня не может быть детей и я не буду больше их желать, ждать и добиваться. И теперь я так думаю и, лечась, не верю в выздоровление такое, какое может дать мне ребенка, а лечусь, чтобы не быть больною!
Считать, что это воля Бога, я не могу, но знаю, что Его воля, чтобы я это перенесла хорошо, и ты это знаешь, и тебе это поможет. Только избави тебя Бог думать, что то, что произошло, по твоей или чьей-нибудь вине. Это совершенный вздор. И я не верю, что тебе теперь больше семи месяцев, как думают доктора, а наверное, твой счет верный и тебе только семь. Пишу тебе, и даже зная по себе и по тебе, как мало надежды, и все-таки думается, „а вдруг утихнут схватки, а вдруг родит живого“. Как-то хочется этого, какая это была бы радость. Ну да что будет, надо все перенести хорошо. И ты, наверное, так же думаешь, ты ведь молодец. А как родители радовались, что у тебя шло „хорошо“. Прощай, моя беднушка, Бог с тобой, милая»[568].
Состояние Татьяны не улучшалось, и Мария пыталась поддержать ее, старшая сестра получила письмо, где были строки: «Если схватки утихли, то все еще надеемся и радуемся, и ты не унывай и слушайся во всем. Может, и обойдется все благополучно»[569].
6 декабря Лев Николаевич очень серьезно заболел. Его болезнь то усиливалась, то отступала; в день, когда больному стало полегче, он вновь вместе с дежурившей около него Машей высчитывал Танины сроки, и им «понравились результаты»[570]. На 12 декабря пришелся пик тяжелой болезни Толстого, и Софья Андреевна записала: «Когда я сейчас уходила, он мне так отчетливо и значительно сказал: „Прощай, Соня“. Я поцеловала его и его руку и тоже ему сказала: „Прощай“. Он думает, что можно спать, когда он умирает… Нет, он ничего не думает, он все понимает, и ему тяжело… Дай Бог ему просветлеть душой… Сегодня он лучше, спокойнее и, видно, думает больше о смерти, чем о жизни…»[571]
Но Лев Толстой вернулся к жизни, и вскоре Татьяна получила оптимистичное письмо от Маши: «Мы опять вчера с папá считали твои сроки, и папа считает, что 20, т. е. послезавтра, тебе останется месяц носить. Ну что будет, то будет; а как-то хочется, чтобы было то, в сущности, самое обычное, а для нас необыкновенное счастье»[572]. 21 декабря отец заметил в письме к старшей дочери: «…я не переставая считаю по пальцам месяцы, и, по-моему, ты в девятом. Так что дело только за благополучными родами, и страшно, и радостно»[573]. В Ясной Поляне надеялись на благополучный исход. «Милая Таня, – писала Мария о себе и отце, – мы на днях раскопали
