Андре Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Записная книжка Виктора Гюго, 6 марта:

«Я отправился к доктору Аликсу, чтобы вручить деньги мадам Баа, которая 17-го уезжает в Тринидад (из Ливерпуля):

1. За услуги — 500 франков

2. За переезд до Тринидада — 800 франков

3. Переезд до Ливерпуля — 100 франков

4. Возмещение различных расходов — 100 франков

Итого — 1500 франков

Мадам Баа передала мне драгоценности Адели. Все сломано и разграблено. Я обнаружил кольцо моей жены. Мадам Баа я подарил два золотых браслета, брошь и серьги, тоже золотые, на память об Адели».

10 марта:

«Она уезжает во вторник 12-го. Я вручил ей 1500 франков банкнотами и золотой убор. Со мной была Жанна, она внимательно разглядывала чернокожую мадам Баа».

Адель была помещена в Сен-Манде. Она вышла оттуда (после смерти Виктора Гюго) лишь для того, чтобы направиться в замок Сюрен, бывшее поместье княгини Водемон, в роскошную психиатрическую клинику, где она занимала отдельный флигелек. Здесь она и умерла в 1915 году, в возрасте восьмидесяти пяти лет. Она была очень тихой больной, совсем не казалась несчастной, но часто несла всякий вздор. Оставаясь превосходной музыкантшей, неутомимой пианисткой, она называла себя автором самых знаменитых опер. Для развлечения ее водили в зоологический сад и в магазин «Бон Марше». Воспоминание о тяжелом времени, пережитом на острове Барбадос, породило в ней удивительную «боязнь голода», она, подобно собакам, прятала все, что ей давали. И как во времена безумия своего брата Эжена, Гюго страдал от тайной душевной раны, омрачавшей его жизнь.

«Моя бедная Адель, бедная моя дочка, более мертвая, чем мертвецы!.. Как бы я хотел, чтобы подобные мученья не оставляли в сердце следа. Вчера я навестил бедняжку… Боже ты мой, какой ужас!»

Только труд и чувственные наслаждения могли отвлечь его от этих призраков. Женщины продолжали играть большую роль в его жизни. «Говорить публично составляет для меня усилие, — признавался он Бюрти. — Произнести речь мне так же утомительно, как заниматься любовью три раза подряд. — И подумав немного, добавил: — Пожалуй, даже четыре!»[211] Ему было тогда семьдесят лет. Возобновление «Рюи Блаза» в «Одеоне» вновь сблизило его с актрисами. Жюльетта присутствовала на чтении драмы, устроенном для будущих исполнителей. «Жюльетта была там, — сделал запись Гюго 2 января. — О, эти воспоминания!..» Роль королевы, которую госпожа Гюго когда-то заставила отобрать у мадемуазель Жюльетты, — эта роль перешла теперь к Саре Бернар, молодой девушке, стройной, гибкой, с огромными глазами и бархатным голосом. Вначале она вела себя невыносимо, словно непослушный ребенок, отказывалась идти на читку к Гюго, которого она презрительно называла «амнистированным коммунаром». Он укрощал и не таких строптивых, образумил и ее. Познакомившись с «Чудовищем», она безумно увлеклась им.

‹‹Он очарователен, это Чудовище, такой остроумный, такой изысканный, такой галантный, причем его галантность воспринимается как уважение и ничуть не оскорбительна. И такой добрый к простым людям и всегда веселый. Конечно, его нельзя было бы назвать идеалом элегантности, но его жесты были сдержанны, в манере говорить ощущалась мягкость, словом, в нем чувствовался бывший пэр Франции… Случалось, что он, желая отчитать актера, обращался к нему в стихах. Однажды во время репетиции я сидела на столе, болтая ногами! Он понял мое нетерпение и, поднявшись из первого ряда партера, воскликнул:

Испанской королеве не годится,Забыв свой сан, на стол садиться!››

В день премьеры автор и актриса были самыми лучшими друзьями.

Записная книжка Виктора Гюго, 20 февраля 1872 года:

«Зал переполнен. Я увидел и поздравил Сару Бернар. Bese de boca[212]».

28 марта 1872 года:

«Я отправился в „Одеон“. Видел Сару Бернар в ее артистической уборной, она одевалась…»

На ужине в ресторане Бребана в честь сотого спектакля Гюго был окружен прелестными дамами. Сара Бернар сказала ему: «Ну наконец поцелуйте же нас, — нас, женщин! Начните с меня…» Когда он расцеловал всех красавиц, она добавила: «И кончите мною». 2 ноября 1875 года, делая запись о ее визите к нему, Гюго заметил: «No serd el chiho hecho… Ребенка не получится». Неужели Сара Бернар, которая состояла в любовной связи с принцем де Линь и уже имела от него маленького сына, выражала такое же желание, как Мари Мерсье? Неужели ее так воспламенили стихи Гюго? «Что касается поездки в Англию, то я ее отложила, — писала она своему врачу, доктору Ламберу, в том же 1875 году. — Истинная причина состоит в том, что я боюсь, что у меня могут быть неприятности из-за Виктора Гюго. Я нездорова, очень нервничаю… возмущена глупым эгоизмом людей! Завтра испробую последнее средство. Сара».

Именно Сара Бернар в 1872 году пришла сообщить «своему любимому Чудовищу» о смерти директора «Одеона» Шарля де Шили. На похоронах Гюго увидел восьмидесятилетнего барона Тейлора, который во времена Сенакля и знакомства с Виньи был одним из его первых друзей и с которым он не встречался в течение двадцати пяти лет. «За это время он успел стать сенатором, а я изгнанником».

Среди бесчисленного множества поклонниц, актрис, писательниц, светских дам, которые предлагали ему тогда свою нежную дружбу, чьи фотографии заполняли его интимные записные книжки (заботливо наклеенные на обороте некоторых страниц и часто украшенные засушенными цветами), над всеми царила Жюдит Готье, удивительно красивая брюнетка: «Чуть розоватый цвет лица, большие глаза с длинными ресницами, придававшие этому задумчивому и как будто дремотному существу неизъяснимую, таинственную прелесть женщины-сфинкса», — писал о ней Эдмон Гонкур. Гюго познакомился с Жюдит Готье и стал ухаживать за нею во время пребывания в Брюсселе, куда она приехала со своим мужем, Катюлем Мендесом. В 1872 году она часто встречалась с Гюго и беседовала с ним о своем отце. «Добрый Тео» страдал тогда от сильных сердечных приступов, но, как никогда, должен был усиленно работать, чтобы обеспечить свою жизнь. Гюго дружески предложил взять его с собой на Гернси, но, так как переезд был бы опасен для больного, он добился для Готье пенсии. 12 июля он написал Жюдит сонет «Ave, Dea, moriturus Ie salutat»[213]:

Есть много общего у смерти с красотою:Вселенский мрак и свет обеим им сродни,Они к себе влекут загадкою одною,Одною тайною внушают страх они.

Уже приблизившись к последнему покою,Я вами, женщины, и днесь, как искони,Любуюсь, и пока глаза я не закрою,Ваш взор, походка, смех мне красить будут дни.

Юдифь, кто б угадал, взглянув на наши лица,Что наши две судьбы способны так сродниться?У вас лучится взор сияньем неземным.

А я раскрыл свой дух надзвездному эфиру;К потустороннему мы прикоснулись мируВы красотой своей, я возрастом своим[214].

Ему исполнилось семьдесят лет, ей двадцать два года, но она принадлежала ему toda[215]. Она выразила свое согласие, остроумно и изящно обыграв стих из «Рюи Блаза»: