Александр Керенский - Россия на историческом повороте: Мемуары

Если бы небольшевистские социалистические лидеры знали правду о большевистско-германских связях, они бы, без сомнения, действовали совсем по-другому. Но они не поверили «клевете» в адрес руководителя рабочего класса России.

Еще одним мощным фактором, работавшим на Ленина, была мистическая вера многих социал-демократов, не говоря уж о кантианцах и христианских идеалистах, в то, что беспредельные страдания и кровопролития «империалистической войны» породят новую эру и «новое поколение людей». Многие видели в Ленине провозвестника такого духовного возрождения.

Мне доводилось встречать таких достойных и гуманных людей, как выдающийся эсер Иванов-Разумник, которые искренне верили в это. Борис Пастернак, вращавшийся в эсеровских кругах и тоже близко знакомый с Ивановым-Разумником, в таких словах своего «Доктора Живаго» изложил суть этой веры: «— Какая великолепная хирургия! Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы! Простой, без обиняков, приговор вековой несправедливости, привыкшей, чтобы ей кланялись, расшаркивались перед ней и приседали.

В том, что это так без страха доведено до конца, есть что-то национально-близкое, издавна знакомое. Что-то от безоговорочной светоносности Пушкина, от невиляющей верности фактам Толстого…

— Главное, что гениально? Если вы кому-нибудь задали задачу создать новый мир, начать новое летоисчисление, он бы обязательно нуждался в том, чтобы ему сперва очистили соответствующее место. Он бы ждал, чтобы сначала кончились старые века, прежде чем он приступит к постройке новых…

А тут, нате пожалуйста. Это небывалое, это чудо истории, это откровение ахнуто в самую гущу продолжающейся обыденщины, без внимания к ее ходу. Оно начато не с начала, а с середины, без наперед подобранных сроков, в первые подвернувшиеся будни, в самый разгар курсирующих по городу трамваев. Это всего гениальнее. Так неуместно и несвоевременно только самое великое».[297]

И не только в России обрек людей на гибель этот трагический, так не вовремя проявленный энтузиазм.

После роспуска Учредительного собрания обстановка в Петрограде стала невыносимой и оставаться в городе было бессмысленно. А посему было решено, что пока она не изменится, мне следует уехать в Финляндию. В те дни Финляндия стояла на пороге гражданской войны. Власть была в руках финской социал-демократической партии, которую поддерживали большевистские солдаты и балтийские матросы. У меня были связи с группой деятелей в Гельсингфорсе, которые всегда были в хороших отношениях с эсерами, но для отъезда туда мне требовалось получить разрешение советских властей. Без рсобых трудностей мы получили такое разрешение для двух лиц, однако проверка пассажиров на вокзале проходила весьма строго. Поначалу мы подумывали об использовании грима, но, по счастью, вовремя поняли, как выглядели бы, попав с мороза после поездки на вокзал в теплое купе. А потому решили рискнуть и ехать безо всяких особых предосторожностей. Сопровождать меня в Гельсингфорс вызвался отважный и опытный конспиратор В. Фабрикант. Именно отсутствие грима и спасло нам жизнь, ибо иначе в душном жарком вагоне мое лицо превратилось бы в чудовищную маску. Все шло хорошо, и мы, как это случалось не раз прежде, и не подозревали о грозящих нам опасностях. Линию «красного контроля» на вокзале в Гельсингфорсе мы миновали без особых осложнений. И через какое-то время очутились в маленькой незатейливой квартирке молодого шведа. Там было тихо и покойно, но длилась эта идиллия недолго. На призыв генерала Маннергейма многие молодые люди, независимо от их политических взглядов, бросали работу и вступали в отряды антибольшевистских сил, формировавшихся на севере страны. Вспоминая всеобщую беспомощность и пассивность образованных людей петроградского общества, а также революционных демократических кругов, я был потрясен тем врожденным чувством ответственности, которое отличало финскую интеллигенцию. Мой хозяин так объяснил кажущееся мирное положение финской столицы: «Скоро я отправляюсь на север и, по-видимому, тут никого не будет. Но мы приняли необходимые меры. Наши друзья будут ждать Вас у города Або вблизи Ботнического залива». Там и была моя следующая остановка.

Жил я там в полном комфорте и имел возможность получать исчерпывающую информацию о событиях, происходивших в России и Европе, поскольку хозяин мой — владелец животноводческой фермы — постоянно ездил в Гельсингфорс и был в курсе всех дел. Мне показалось, что он занимается активной политической деятельностью, и мое предположение получило подтверждение, и самым необычным образом.

Как-то в конце февраля, за несколько недель до того, как немецкие войска 3 апреля пришли на помощь Маннергейму, мой хозяин, застав меня одного, обратился ко мне со словами:

— Давайте поговорим откровенно, ладно?

— Конечно.

— Видите ли, мы ведем переговоры с Берлином о вводе германских войск. Несколько человек из Верховного командования Германии прибудут сюда раньше трго срока, о котором мы договорились, и остановятся здесь. Это произойдет не завтра, тем не менее нам придется сообщить в Берлин, что вы тут. Не волнуйтесь, ради Бога. Я имею полномочия сообщить, что вам гарантирована безопасность и вам не о чем беспокоиться.

— Благодарю вас за гостеприимство, — ответил я, — однако я не могу здесь более оставаться. И не могу принять защиту, предложенную Германией. Пожалуйста, попросите немедленно приехать сюда госпожу У.[298] Я попрошу ее поехать в Петроград и устроить мое возвращение в Россию.

Без всякого сомнения, хозяин моей квартиры находился в тесной связи с окружением Маннергейма, и он проявил полное понимание моей просьбы:

— Не буду с вами спорить и тотчас же пошлю телеграмму госпоже У.

Через какое-то время приехала госпожа У., и я объяснил ей создавшуюся ситуацию. По прошествии нескольких дней она вернулась из Петрограда.

— Ваши друзья, — сказала она, — просили меня отговорить вас от возвращения. В настоящий момент это ничего не даст.

— Ну что ж, — ответил я. — Тогда я поеду на свой страх и риск. Пожалуйста, организуйте с помощью своих друзей мой отъезд и сообщите, когда я смогу ехать. Время еще есть, но я не могу здесь оставаться. Вы должны меня понять, как понял меня мой хозяин.

Она выполнила мою просьбу. Я убежден, что в моем положении так же поступил бы и любой другой человек.

Я сел в поезд 9 марта 1918 года. На этот раз в вагон даже не второго, а третьего класса, набитый пьяными горластыми солдатами. Платформа Финляндского вокзала в Петрограде была в сугробах — снег давно уже никто не убирал. Выходя из вагона с тяжелым чемоданом в руке, я поскользнулся и упал лицом прямо в снег. Ко мне подбежали солдат и матрос и помогли подняться на ноги. Со смехом и шутками они подали мне упавшую шапку и чемодан.