Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001
Мне всё время кажется, что кто-то пытается достать меня через жену и угробить её, зная, что без неё мне не работать и не существовать. Я даже подозреваю одного «друга дома», но верить этому не хочу. Может, это моя мнительность, к старости обострившаяся.
Возил тётушку Августу Ильинишну к глазному профессору — правый глаз у неё погас совсем, в левом зрения чуть-чуть, и задача удержать его хоть на время.
Есть и другие неприятности, но поменьше. Попробую вывернуться и сойти с этой ухабистой полосы. Заставляю себя писать «затеси», авось и на этот раз они помогут мне войти в рабочий ритм, а тогда мне сам чёрт не брат.
У нас намечается зима, третий день минус 7—15, и довольно хорошо дышится.
Посылаю выпрошенную для тебя очень славную книгу очень славного человека. Был он завкафедрой фауны в Томском университете, и травник известный, начал с помощью народа нащупывать, что горец (аконит) действительно может послужить основой лекарства от рака — бездари тут же ополчились на него и выжили из университета. Ныне он работает в филиале нашего института леса «по кедру», а годов через пять-семь какому-нибудь Эйдельману-внуку дадут Нобелевскую премию за «открытие», давно сделанное нашим народом и Геной Спиридоновым.
Обнимаю. Пиши почаще и прямо на имя Марьи Семёновны. Сегодня я прочёл в газете, что возле вашего знаменитого города найдена самая северная стоянка древнего человека. Ну никуда от Чусового! Маня посмеялась.
Виктор Петрович
1 декабря 1986 г.
Красноярск
(Е.Ягумовой)
Дорогая Елена!
Я нарочно подобрал Вам открытку с цветами, чтоб напомнить среди зимы о них и о тепле, которое вечно ждётся, а с возрастом ждётся нетерпеливо и как-то болезненно-судорожно: «Скорее бы весна! Скорее!..» И рядом вопрос: «А сколько всего осталось? Надо ли торопить время?»
Простите, бога ради, что долго Вам не писал. Плохо было дома. Сперва недомогал я, а потом свалилась с инфарктом и чуть не умерла жена. Сейчас уже дома, расхаживается, кастрюлями на кухне звенит, а это привычная и такая в жизни нужная «музыка». Мы ведь женились в 45-м году. Для Вас это выглядит небось, как конец первого тысячелетия.
И до стихов Ваших добрался. Ну что Вам сказать? Я переворачиваю горы рукописей, а мне все и отовсюду говорят: «Брось. Не трать своё время», да всё думаю: «Но должна же, должна же быть награда за любой труд!..» И вот такой наградой явились Ваши стихи. Хорошие, вполне уже зрелые. Посмотрел в письме, как мало Вы потратили времени на написание (или на запись — у настоящего поэта стихи постоянно живут и слагаются в душе) стихов и вообще, какое недолгое время Вы их пишете. Вы родились поэтом, и вот дар Ваш затревожил Вас, начал мучить и гнать из себя это мучение и восторг, и страдание и радость, на люди. Молча поэт не может существовать, он собеседник людей, он думает вместе с ними и не может страдать в одиночку. Очищаясь страданием, углублённей его чувствуя, он помогает и нам, его слушателям, очищаться, высоко говоря, вместе с поэтом плакать и возноситься в горние выси, где звёзды, где небо, где что-то есть такое, до чего чувством только и возможно достать, притронуться к какой-то тайне, мучительной и манящей.
Даром своим надо уметь распоряжаться. И на первых порах я Вам помогу, а там уж как бог велит. Из этих стихов, что у меня, я сделаю несколько подборок — для альманаха «Енисей» (плохо в альманахе с поэзией) и для тонких пока столичных журналов, а может, и для толстого одного. Я ещё подумаю. Наверное, Вы написали ещё что-то? Присылайте. И ещё у меня к Вам предложение, может, и неожиданное. Где-то, в чём-то я поймал ухом, что ли, «струну», настрой которой близок любимой мною поэтессе Белле Ахмадулиной. И я подумал: не послать ли ей хорошо отобранные стихи? Если доверите, я сам подберу стихи и пошлю ей с коротким письмом. Она человек, глубоко, по-женски чувствующий мир и его подспудные страсти и трагедии, и пишет поэтому сложно для тугого на ухо массового читателя, она как бы избранник избранных, но так всегда было с настоящими поэтами, больно и по-настоящему чувствующими и через сердце своё пропускающими токи времени. Лермонтов тоже оказался слишком «сложен» для своего времени, а вот Апухтин (я его тоже читаю с наслаждением) — в самый раз.
И Вас, если Вы будете работать в поэзии (не бойтесь этого грубого слова, это хорошее слово!) и жить поэзией (без неё Вы уже не сможете), ждёт очень сложная и нелёгкая жизнь. Да я из стихов «увидел», что таковая жизнь уже мучает Вас — окружение непонятости, одиночества, пронзающего чувства боли и проникновение в женскую душу — ох, какой это груз! Какая Божья награда и наказание одновременно.
Наказание талантом — это прежде всего взятие всякой боли на себя, десятикратное, а может, и миллионнократное (кто сочтёт, взвесит?) страдание за всех и за вся. Талант возвышает, страдание очищает, но мир не терпит «выскочек», люди стягивают витию с небес за крылья и норовят натянуть на пророка такую же, как у них, телогрейку в рабочем мазуте.
Надо терпеть и, мучаясь этим терпением, творить себя, иногда и притворяясь таким же дураком, как «ропщущая чернь». От мира можно уйти «в себя». вознесться до небес в мечтах, но оторваться от жизни и от людей ещё никому не удалось — они его рожают, они и уничтожают. Иногда медленно мучая, иногда выстрелом в упор или изоляцией от общества, чтоб «не смущая невинный взор». Ладноть, будя теорий.
Нужно, чтоб Вы прислали стихи в двух-трёх экземплярах. Может, удастся сформировать книжку, а они. книжки, издаются медленно, уже сейчас утверждаются перспективные планы издательств 1988 года. В трёх же экземплярах короткую биографическую справку. И, пожалуйста, пишите! Как можно чаще «записывайте» стихи на бумагу. И здоровы будьте, насколько это возможно в Норильске, да ещё зимнем. Почерк мой ужасный, поэтому Марья Семёновна напечатает письмо на машинке. Я читал ей часть Ваших стихов, и они ей понравились.
Кланяюсь. Виктор Петрович
1987 год
Март 1987 г.
Красноярск
(А.Ф.Гремицкой)
Дорогая Ася!
Бандерольки с зеленой верёвочкой шли, шли от вас и иссякли, значит, все пришли. Спасибо! Я понимаю, сколько хлопот вам было, да что же делать? Не переселяться же на старости лет в столицу ради бандеролей и частых встреч с дамочками. Им ведь тоже надоесть можно. А издаля и любовь жарче, прочнее и длительнее. Я уж хотел дать благодарственную телеграмму, а тут письмо от тебя. Хорошее письмо, которому, как и у меня, тесно в мыслях, и оно от бурности характера аж на поля вылазит, и там-то, на полях, неразборчиво пишется самое ценное — «люблю, целую» и прочее.
Мы помаленьку, кажется, выплываем. Марья Семёновна начинает шевелиться на кухне и пятый день, как на улицу выходит. А то у нас зима рассердилась сама на себя и ну нас морозить в марте, да ветрами понужать, и такими, что Марье Семёновне выходить на улицу нельзя было. А она простор и волю любит. Вот едва приподнялась, а уже вольничает и пытается меня словом уязвить. Значит, дело к лучшему идёт.