Джейн Хокинг - Быть Хокингом
Меня поражает и то, что Стивен, которому, по прогнозам врачей, в 1963 году оставалось жить примерно два года, сейчас, сорок четыре года спустя, не просто все еще жив, но недавно получил самую престижную медаль Королевского общества – медаль Копли.
Мое изначальное нежелание браться за биографию, возникшее из-за сомнений в том, не будет ли из-за этого затронута моя частная жизнь, уступило постепенному осознанию того, что это неприятное дело не оставляло мне выбора. В любом случае, сохранность моей частной жизни ставилась под сомнение, потому что она уже стала достоянием общественности в результате славы Стивена, и биографам понадобилось бы совсем немного времени, чтобы начать расследование личной истории, стоящей за его гением и выживанием: она неизбежно коснулась бы и меня. У меня не было причин предполагать, что они станут относиться ко мне с бóльшим уважением, чем пресса в прошлом. Поэтому будет гораздо лучше, если я сама поведаю свою историю так, как считаю нужным. Я расскажу о том, что было настолько глубоко и настолько болезненно лично для меня, что я даже мысли не могла допустить о том, что музыка моих переживаний может вновь зазвучать всего лишь звоном chaudron fêlé, треснутого котла Флобера[199]. Несмотря на то что моя роль в жизни Стивена была значительно преуменьшена – второй брак его практически полностью обрубил все наши каналы связи, – я не могла выкинуть из головы четверть века, которая была прожита на краю черной дыры, особенно когда неоспоримое живое доказательство невероятных успехов этих двадцати пяти лет олицетворяли трое наших красивых, воспитанных и очень любящих детей, а также всеобщее признание, которым наслаждался Стивен. Излагая мысли на бумаге, я чувствовала, что внутри меня все уже было записано и озвучено, готовое выйти на поверхность и выразить массу воспоминаний, накопленных за многие годы. Это воспоминания, которые можно было бы просто связать с сагой об одной английской семье, жившей во второй половине ХХ века. Многие из них были самыми обычными, как и у большинства людей, если бы не два фактора: мотонейронная болезнь и гениальность.
Действительно, мотонейронная болезнь добавила еще один мощный стимул к тому, чтобы сесть за перо и бумагу и открыть глаза политикам и чиновникам на душераздирающую реальность, с которой каждый день сталкиваются в равнодушном обществе инвалиды и их опекуны, – битву с бюрократизмом, одинокие попытки сохранять достоинство, а также усталость, разочарование и страдальческие крики отчаяния. Я также надеялась, что эти мемуары дойдут и до медиков с целью улучшить обрывочную осведомленность системы здравоохранения о разрушительном действии мотонейронной болезни на личность человека, а также на физические тела ее жертв.
Несмотря на то что моя роль в жизни Стивена была значительно преуменьшена – второй брак его практически полностью обрубил все наши каналы связи.
В августе 1999 года после издания в твердом переплете книги «Музыка, способная тронуть звезды», название которой я взяла из цитаты Флобера, я получила охапку поддерживающих писем, в основном от женщин, которые очень сочувствовали моей ситуации, хвалили меня за решение написать об этом и подробно рассказывали истории своих, часто трудных, судеб. Некоторые из них сами были опекунами или старались вырастить семьи в неблагоприятных обстоятельствах; другие просто находили в книге описания ситуаций, в которые они и сами попадали.
Многие признавались, что рыдали над книгой. Выражения поддержки из самых глубин Кембриджа были просто невероятные.
Все сказали, что книга полностью завладела их вниманием, включая даже женщину в возрасте девяноста четырех лет, которая не ложилась спать, не дочитав книгу! Многие люди, сбитые с толку образом Стивена на экранах телевизора и считавшие, что нам все помогают, пришли в ужас оттого, насколько это не соответствовало действительности, что подтверждало мои много лет скрываемые подозрения: публичный образ и частная жизнь настолько разные, что почти противоречат друг другу.
Почти весь груз освобожденного прошлого был помещен в компьютер, когда мы с Джонатаном поженились в июле 1997 года. День нашей свадьбы оказался небольшой передышкой на беспокойном фоне болезней, несчастных случаев и катастроф, поразивших наши семьи и некоторых из самых близких друзей. Мы и сами были не в лучшей форме: Джонатана забрали с приступом мочекаменной болезни прямо с выступления на концертной площадке в Ливерпуле, а я какое-то время прихрамывала на костылях из-за порванных связок в обоих коленях после лыжной травмы. Множество проблем, свалившихся на нас и наших родных, оставили совсем мало времени на практические вопросы планирования, не говоря уже о моей моральной, эмоциональной или духовной подготовке.
По правде говоря, ничто не могло нас подготовить к эмоциональной и духовной силе того самого дня. За пару минут до выхода из дома я вдруг осознала, к моему смущенному удивлению, что в миле отсюда вниз по дороге была церковь, наполненная людьми, ожидающими меня. Затем по прибытии в храм Святого Марка в компании трех моих детей даже спокойное дружеское приветствие нашего нового викария не могло успокоить мое растущее чувство благоговейного трепета и удивления. Возможно, ее сверкающее бело-золотое церемониальное одеяние только подчеркнуло масштабность и сказочность события – сказочность, ставшую всепоглощающей, когда Роберт, Люси, Тим и я заняли свои места на церковном крыльце, откуда мы краем глаза видели моего будущего мужа, поднимавшегося по ступеням к алтарю. Волна эмоций захлестнула нас, когда органист с жаром начал играть первые величественные аккорды «Прибытия царицы Савской»[200] и мои дети повели меня, дрожащую и не смеющую даже взглянуть по сторонам, вверх по проходу и оставили около Джонатана. Слева от меня, бледная и слабая, сидела моя мать в инвалидной коляске, в которую ее недавно заключили.
Затем последовали гимны, молитвы, чтения и псалмы, чьи слова были тщательно подобраны, обдуманы, проанализированы, переведены на французский и испанский, напечатаны на компьютере и распечатаны много раз. Все эти слова ожили в речах и песнопениях, наливаясь глубиной, мощью, истиной, серьезностью и чистотой благодаря голосам священнослужителей, чтецов, прихожан и хора. Последний состоял из старых друзей, многие из которых были профессиональными музыкантами, проникновенно исполнившими «Как вожделенны жилища Твои, Господи сил!» из «Немецкого реквиема» Брамса[201]. Нашим священником мог быть только один человек. Только Билл Лавлес, который знал нас обоих очень давно и поддерживал в тяжелые времена испытаний, мог произнести речь. Несмотря на слабое здоровье и преклонный возраст, он забрался на амвон и с жаром начал, с привычной для него узнаваемой силой и самоотверженностью. Он говорил проникновенно, искренне и честно о сложностях и страданиях прошлого без приукрашивания реальности наших отношений. Он и раньше говорил об этом, и я вдруг подумала – так много друзей со всего мира, которые оказали нам столь ценную поддержку в былые дни и за кого я молча молилась каждое воскресенье, сидя на церковной скамье, все они были в церкви, с нами и вокруг нас – все, кроме Стивена, моего товарища на протяжении такого долгого периода времени и отца моих детей.
