Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков
По уходе полковника капитан Згривец мне по секрету сообщил, что тот очень интересовался, не видел ли он во дворе свиньи, на что он ответил ему, что не приходилось встречаться, и добавил:
– Ох, слышь, расстреляют!
Ну, это-то я и сам знал!
Два дня подряд весь взвод свининой угощался – и Згривец тоже. Однако история на этом не закончилась. В тот же день приходила казачка с заявлением, что «кабанка загнали». Заплатили ей по-царски, но, по-моему, не слишком дорого: могло бы много дороже обойтись. Особенно мне.
Переход[196]
Наступающее сырое и хмурое утро наложило свою тяжелую и неприветливую печать на мерно шагающего перед строем взвода полковника Плохинского, и оба они не считают нужным скрывать свое отвратительное настроение, и у обоих имеются на то серьезные основания.
Скопление на небе хотя и невидимых за темнотой, но угадываемых, низко ползущих туч грозит окончательно испортить настроение утра и побудить его излить на голову ни в чем не повинного взвода все свое неудовольствие в виде мелкого и холодного дождя – по хорошо известному правилу: кому-кому, а куцему попадет!
Имеются свои серьезные основания и у полковника Плохинского: вот уже с десяток минут ждет он на сборном пункте опоздавшие туда 2-й и 1-й взводы и также угрожает обрушиться на голову того же несчастного «куцего».
Это напряженное состояние так и кончается, как было приведено. Первым не выдерживает утро: с неба начинают падать, все учащаясь и учащаясь, капли мелкого дождя, вполне достаточные для того, чтобы переполнить чашу терпения полковника Плохинского. Теперь наступает очередь «куцего», который, в образе прапорщика Кедрина, покорно принимает удары судьбы.
– Прапорщик Кедрин, вы сказали – приказание исполнено! Где же оно (следует скоромное слово) исполнено? Что ж ни один (следует скоромное слово) не собирается?
Здесь следует заметить, что употребление скоромных слов полковником Плохинским обозначает степень его раздражения, а также и то, что и в этой области он обладает большими и ценными знаниями.
Бедный Хромышкин (прозвище прапорщика Кедрина, конного ординарца и тяжелого инвалида) суетливо поворачивает своего Росинанта и исчезает в серой вуали идущего дождя, откуда вскорости появляется снова, с беспокойством в лице и в сердце и с обычной фразой:
– Господин полковник, приказание исполнено!
Проходит новый десяток бесконечно долгих минут, а обещанное явление все еще не состоялось. Слово в слово повторяется монолог полковника Плохинского, и жест в жест – торопливый отъезд Хромышкина, который, однако, на этот раз появляется в сопровождении двух опоздавших взводов.
Могуч и богат русский язык, но тот, кто не слышал в это утро высказанных полковником Плохинским необъятных знаний только в одной нелитературной части его, не может иметь о нем ни малейшего представления. Я и до сих пор удивляюсь стойкости капитанов Полякова[197] и Папкова[198], принявших на свои головы этот водопад словесности и не лишившихся сознания, и объясняю это только тем, что…
…были люди в наше время!
Не то что нынешнее племя,
Богатыри!.
После наскоро произведенного расчета и построения в походную колонну двинулась в степь 1-я рота. Хорошо быть в 3-м взводе, подальше от полковника Плохинского, хотя уже и облегчившегося, но все же представляющего из себя известную опасность, которую очень верно определил один еврей, декламировавший стихотворение Надсона: «Ну, пусть себе жаровня сковырнулась, а уголья еще жжуть!»
Правда, в редакции автора эта фраза звучала: «Пусть жертвенник разбит – огонь еще пылает», но дело не в редакции, а в том, что сама мысль была передана точно, а если таки вышла себе маленькая перепутаница, то нельзя же придираться ко всякой мелочи.
Итак – опять степь! Бесконечная широкая степь. Опять исполняют ноги свою нудную обязанность: шагать. Впрочем, не одни только ноги: исполняет ее и дождь, холодной струйкой проникающий за воротники шинелей, исполняют ее и носы идущих людей, ощущающие наступление в них оттепели, и ладони, пытающиеся уничтожить ее внешние признаки, и спины и плечи, которые в своем стремлении ввысь перерастают уши. Одним словом – весело! И долго-долго будет продолжаться это веселье, пока не подкрадется к идущей по дороге колонне сперва совсем маленькая, а потом все возрастающая и возрастающая отвратительная и ехидная тварь: усталость.
Ее поразительные способности, вскоре же после ее появления, позволят ей внести полный беспорядок в раз принятые и добросовестно исполняемые обязанности: ноги перестанут шагать и начнут волочиться, руки, занятые до сих пор уничтожением внешних признаков начавшейся в носах оттепели, будут крепко держать вдруг неизвестно откуда появившиеся нервы, стараясь не дать им лопнуть, оставленные без присмотра носы, лишенные возможности скрывать долее происходящий в них (химический или черт его знает какой) процесс, дадут ему возможность полного развития, а спины и плечи, отказавшись от желания перерасти уши, ударятся в другую крайность, а именно – будут стремиться опуститься до высоты бедер. И еще многое что произойдет, что даст возможность капитану Згривцу любовно сравнить свой взвод с мокрым курьем на нашесте!
Однако для предупреждения появления усталости давно уже выработана целая серия тактических приемов, и огонь по еще невидимому противнику открывается издалека:
– Да э-э-эх, да ы-ы-ых!
Этот устрашающий и нелепый возглас приводит в беспокойство взводного, который бросает тревожный взгляд на едущего впереди ротного, но, убедившись в том, что полковник Плохинский не собирается оскоромиться по адресу возопившего, успокаивается и сам. Через пять минут тот же могучий возглас оглашает степь:
– Да э-э-эх, да ы-ы-ых!
– Лингварду опять вожжа под хвост попала, – говорит Згривец, более для проформы, да и на случай, если взъерепенится полковник Плохинский.
Тем не менее это начало открытия военных действий в целях устрашения усталости увенчивается несомненным успехом, и после седьмого или восьмого «да э-э-эх, да ы-ы-ых» перестает тяжело сопеть прапорщик Штемберг, улыбается капитан Згривец, хохочет смешливый доброволец Платов и, пользуясь наступившим антрактом, готовится для приготовления второго действия веселый поручик Недошивин. Предвидя это действие и зная его наизусть, и все остальные собираются принять в нем участие в скромных ролях хористов.
Главную роль во втором акте играет прапорщик Вася Тихомиров[199], вокруг которого сосредоточивается многоголосый хор под управлением Недошивина, начинающий исполнять всем известную арию из всем известной оперы:
– У Васьки четыре ноги!
Но
