Валентин Бадрак - Стратегии гениальных мужчин

Еще более трепетным оказался предшествовавший встрече с Терезой Брунсвик роман с Джульеттой Гвиччарди, запечатленный в «Лунной сонате». По всей видимости, Бетховену было не суждено научиться жить в реальном мире. Отношения окончились полным провалом для маэстро, который оказался настолько великодушен, что по просьбе предавшей его возлюбленной даже помогал ее супругу в делах. Эти самоуничижительные мысли и патологическая склонность Бетховена к страданию, казалось, всякий раз становились сублимированным результатом его детских переживаний. Но всякий раз чувства прорывались наружу в виде божественных звуков, собранных в единый букет. Аромат этих звуков, их сила и колорит проникали до самого сердца слушателей, как бы уравновешивая душевную боль безнадежно потерянного для обычной жизни маэстро.

Из всех романов он вынес одну навязчивую жестокую мысль: он не такой, как все; он должен идти по жизни, переживая муки страданий. Но именно в них, словно плата за боль, рождалась великая, вечная музыка, наполнявшая его естество жизнью. Бетховен не раз подумывал о суициде, но всякий раз музыка и напряженная работа спасали его, отводя от края могилы. Фактически с тридцати одного года, когда он написал исступленное Гейлигенштадское завещание, мастер периодически думал о смерти. Но силой заставлял себя жить, создавая новые великолепные сплетения звуков. Еще целая четверть века кошмарных страданий бунтующего духа и одновременно пленяющего творчества отделяли Бетховена от смертного одра.

Тем временем приближалось еще одно, пожалуй, самое жестокое испытание судьбы. Чем ближе маэстро продвигался к успеху в своем неистовом творчестве, тем ближе подкрадывалась к нему болезнь, становясь все яростнее и непримиримее к попытке этого человека найти обыкновенное счастье. Уже в тридцатилетием возрасте Бетховен сообщал, что «только завистливый демон – мое плохое здоровье – вставляет мне палки в колеса, а именно: вот уже три года я все хуже и хуже слышу». Он и до болезни был нелюдим, а с приходом новой проблемы маэстро полностью закрылся для людей. Фактически отвергая общество и живя в диком затворничестве, Бетховен существовал почти исключительно работой. Он даже как-то внутренне боялся остановиться: «Я живу только в моих нотах, и едва кончив что-либо, тут же начинаю другое». Жестокий самоконтроль в работе, помноженный на удивительную мнительность, породили небывалый для того времени успех музыканта. Фанатизм Бетховена был доведен до крайней, порой необъяснимой степени. Можно определенно утверждать лишь одно: музыка была его жизнью, он сознательно растворил в ней свою личность, чтобы воскреснуть в новых образах и чувствах. Он отказывался думать о чем-либо, кроме музыки, и в этом состоит как основа небывалого для музыканта успеха, так и главная причина его жизненной трагедии. С потерей слуха нарастало и беспокойство, боязнь не успеть создать нечто, что позволит прикоснуться к вечности. «Прочь покой! Я не признаю никакого покоя, кроме сна», – написал Бетховен за месяц до своего тридцать первого дня рождения, признавая при этом, что основой его внутренних переживаний является все слабеющий слух. «…Я схвачу судьбу за глотку, совсем меня согнуть ей не удастся» – такие слова часто можно найти с переписке Бетховена. Они – яркое свидетельство его внутренней борьбы и желания победить, а также воочию убедиться в чудесной силе самовнушения. Как ни парадоксально, но растущая как снежный ком, ужасающая проблема потери слуха стимулировала Бетховена к такому яростному творчеству, что, кажется, именно она обеспечила рождение величайшего творца, познавшего фантастический успех еще при жизни. Именно в период появления признаков страшной для музыканта болезни, совпавший с платонической любовной страстью создаются такие бессмертные вещи, как «Лунная соната», «Крейцеровая соната», «Героическая симфония» и еще целое множество других исполинских по значению и силе произведений, мгновенно покоривших мир.

Бетховен сделал своим основным жизненным правилом древнее правило Nulla dies sine linea («Ни дня без строчки») и следовал ему даже в те мрачные, наполненные безнадежной болезненностью дни, когда смерть стучалась в его двери. Его жизненная сила заключалась в последовательности устремлений и бесконечной воле, прикладываемой для решения лишь одной задачи. Ни критика, ни скудные доходы, ни болезни, ни отсутствие преданного спутника жизни не могли сломить его духа, словно отлитого из титана. Главным источником силы музыкант сделал самовнушение. Бетховену не у кого было просить помощи, и с того времени, когда маленькие братья и отец-алкоголик остались у него на руках после ранней смерти матери, он мог полагаться лишь на себя. И он делал это, самозабвенно, с презрением относясь ко всем возникающим проблемам. Даже во многочисленных письмах, большей частью предназначающихся не для адресатов, а для самовнушения, Бетховен, как в музыке, упражнялся в самогипнозе. Основой внушения он сделал неоспоримое утверждение о собственном таланте и довод, что для достижения поставленной цели он должен находиться «в стороне от всего» (не в этом ли секрет его пожизненного одиночества и отсутствия семьи, и не сам ли он отвергал всех?). Безусловно, отшельничество Бетховена стимулировалось потерей слуха, но даже имей он совершенный слух, его внутренняя установка не позволила бы жить в гармонии с обществом современников. «Лучшие годы пролетят, а я не выполню того, что предначертано мне моим талантом и моими силами», – пишет музыкант в одном из своих посланий. В этих строках весь Бетховен – вечно опасающийся, мнительный и печальный странник чарующих звуков, вечно устремленный в будущее гигант, нацеленный исключительно на самореализацию в музыке, вечно обделенный уютом и счастьем, подавленный человек.

Бетховен всегда оставался несчастным. Даже минуты неземной славы не принесли облегчения в его восприятии мира; не исключено, что в этом также скрывается тайный смысл его побед. Он внушал себе и всем окружающим, что обречен нести крест несчастий, и, создавая в свой неуемной тоске великие творения музыки, он как бы отталкивал от себя людей. Бетховен отвращал их от себя, вселяя вместо любви чувства благоговения, восхищения, жалости и любопытства, и эта энергетика неприятия стимулировала его писать все новые вещи, потрясающие глубиной и откровенностью переживаний. Он балансировал между двумя мирами – реальным земным и неведомым, недостижимым миром впечатлений и звуковых фантазий, и это балансирование стало на долгие годы единственным способом существования в мире людей. Слишком немногим маэстро доверял свои помыслы, и слишком привык быть один, чтобы кто-то мог повлиять на его блуждающие, словно отчаянный и беспокойный призрак, мысли.