Александра Потанина - Сибирь. Монголия. Китай. Тибет. Путешествия длиною в жизнь

Дорджи был склонен теперь во всем винить самого себя; он думал, что напрасно слишком уж придавал значение двум-трем шуткам и из-за них стал сторониться от всех русских и несправедливо осуждал их за всякую шалость. Конечно, они шалили и насмехались над ним слишком уж часто, но в то же время относились к нему по-товарищески, по крайней мере сначала, пока он не стал сторониться от всех них без разбора. Ведь сумели же учиться с ними и Очир, и Жуанов, и Санаев и другие буряты, тоже не умевшие говорить по-русски, теперь все, благодаря товариществу, сделавшие значительные успехи, тогда как он, Дорджи, вначале бывший впереди своих земляков, теперь очутился если не позади, то как-то в стороне. А между тем, ведь его знание монгольской грамоты несомненно было очень полезно всем его землякам; он мог бы помогать им учиться, почему же он не продолжал делать это, зачем ушел от них?..

Мало-помалу Дорджи дошел до того, что стал упрекать себя в малодушии, в том, что, после первых же неприятностей, задумал бежать от товарищей, а с тем вместе убежал и от науки. Тогда как – ясное дело – получить образование было для него возможно только в русской школе. Мысль о сечении, как необходимом элементе учения, была, правда, очень тяжела для Дорджи, но почему же другие не возмущались розгами в такой степени? Может быть, думал он, русская жизнь ему непонятна, непонятна необходимость бить мальчика, уча его? Может быть, решение бежать было принято слишком поспешно?

Раздумывая обо всем этом, Дорджи все продолжал сидеть у своего костра. Теперь, несколько отдохнувший и успокоившийся, он снова получил способность любоваться окружающей его природой. Ему было приятно наблюдать пурпурные и золотистые узоры, красиво вырисовывавшиеся березовым и осиновым кустарником на темном фоне хвойного леса, и на чудные оттенки и переливы света в глубине сосновой чащи. Присмотревшись затем к ближайшим предметам, он обратил внимание и на ту ель, под которой лежал. Он увидел, что на одну из ее веток вскочила белка; живой зверек, совершенно не подозревая, что за ним следят, то лазил вверх и вниз по веткам с изумительной ловкостью и легкостью, то, важно усевшись на ветке на задних лапках, ловко вертел в передних еловую шишку, проворно шелуша из нее ее мелкие орешки. Дорджи очень обрадовался этому живому существу; одиночество, никогда не испытанное им раньше, начинало сильно томить его.

Но вот где-то вдали задребезжала телега; Дорджи стал прислушиваться: дребезжанье прекратилось, и послышались голоса… Дорджи показалось, что голоса эти были ему знакомы. В самом деле, ведь это наши школьники, подумал он; вот выкрикнули знакомую фамилию, вот хохочет кочан-Иванов, вот стали рубить дерево, хотят разводить костер; вот по лесу разносится крик, то близко, то совсем далеко: «Дорджи!.. Дамбаев!.. Д-о-о-рджи!..» Да вот и Жуанов кричит ему что-то по-бурятски. Жаль – далеко, нельзя всего разобрать!

Дорджи пришлось вскоре убедиться, что неподалеку были мальчики из школы и что они его ищут. В первую минуту он хотел им крикнуть, но потом мысль, что вот, вот сейчас эта шумная ватага прибежит к нему, что все эти сорванцы станут хохотать, подтрунивать над ним и, может быть, бранить его, остановила его. Что он им скажет?.. Нет, Дорджи захотелось еще хоть несколько минут не расстраивать своего одиночества, тем более что теперь это одиночество получило совсем иной характер: в нескольких шагах были люди. К его счастью, Жуанов был именно тот мальчик, которому первому удалось открыть убежище нашего беглеца. Жуанов уже хотел крикнуть на весь лес и оповестить всех о своей находке; но Дорджи знаками попросил его молчать. Жуанову хотя это и не понравилось, но он покорился. Дорджи был искренно рад товарищу, но ему хотелось как-нибудь объяснить ему свое бегство, растолковать, что он не мог поступить иначе, что он в сущности не виноват; и вообще хотелось по душе поговорить об этой своей неудавшейся попытке.

Но это ему не удалось. Жуанов его не слушал, желая поскорее объявить о своей находке товарищам. Он только наскоро успел рассказать, что смотритель за ужином обратил уже внимание на отсутствие Дорджи; но что Сизых, который хватился его еще раньше и уже расспрашивал школьников, не видал ли кто Дорджи, прямо объявил смотрителю, что он, Сизых, отпустил Дорджи на ночь, так как за ним приходили приезжие буряты. Сам же Сизых, после ужина, созвал на совет некоторых школьников и решил, что они должны отпроситься идти в город в этот день, с тем чтобы собраться у его дяди-казака, откуда он и располагал отправиться на поиски беглеца. Выпросив у дяди лошадь, Николай со всеми собравшимися школярами поехал по дороге в Кудетуевский улус, расспрашивая о Дорджи у всех встречных, доехали до леса, где и хотели на всякий случай поискать его.

В заключение Жуанов торопил Дорджи идти с ним к общему костру, где уже, верно, вскипел котелок с чаем и вообще было весело и хорошо. Жуанов уверял Дорджи, что никто на него не сердится и что он напрасно так ото всех сторонится, что русские ничего себе – ребята славные, но что они любят подшутить над слабым, а иногда и обидеть его; но он уже придумал средство, как от этого избавиться, и вот, когда будет время, он сообщит о своих предположениях Дорджи, и тогда они поговорят об этом не спеша.

Дорджи понимал, что дольше медлить было нельзя, и хоть ему очень не хотелось подвергать себя насмешкам товарищей, но не было никакой возможности избегнуть всего того, что в настоящую минуту предстояло. Стыдно ему было тоже показаться на глаза Николаю Сизых; его очень трогала доброта, которую он проявил в этом деле: ведь он сам рисковал получить взыскание из-за него, а между тем он не остановился перед хлопотами и так ловко выручил его из беды. Дорджи жестоко страдал, размышляя, что во время побега он ни разу не подумал о той ответственности, которую он навлекал на добродушного Николая, представляя при этом самого себя очень добрым и упрекая всех русских в жестокосердии и безжалостности.

Размышляя об этом и имея очень сконфуженный вид, Дорджи, сопровождаемый Жуановым, подошел к костру, разложенному в поле, у опушки леса. Вокруг огня сидело несколько школьников, а Николай Сизых был занят варкой чая в подвешенном над огнем котелке. Похудевшее и пожелтевшее лицо, впалые глаза и прихрамывающая походка сильно сконфуженного мальчика произвели на школьников смягчающее впечатление. Против ожидания, они хоть и приветствовали появление Дорджи из лесу шумно и радостно, но без всяких насмешек.

Все занялись приготовлением своих хлебных запасов и чашек, стали скликать остальных участников прогулки. Николай прежде всего стал угощать Дорджи, для которого чай оказался теперь вкуснейшим лакомством и лучшим лекарством; он восстановил его упавшие силы, придал ему бодрость и возобновил хорошее настроение, так что даже русская школа и школьники не казались уже ему такими дурными, как накануне; напротив, смотря теперь на их оживленные прогулкой лица, он находил многих очень симпатичными. Скоро из лесу послышались оклики: на опушке стали показываться новые группы товарищей: одни тащили кисти и даже целые ветки рябины, другие несли в шапках бруснику…