История литературы. Поэтика. Кино - Сергей Маркович Гандлевский
Под «осенним дождичком» меланхолии и эмигрантского «сплина» хранится еще непотушенная месть и злость. Ее хочет разбудить Марина Цветаева у своих компатриотов, «погрязших в быте».
Так, наконец, устала я держаться
Сознаньем: долг и назначеньем драться
Под свист глупца и мещанина смех —
Одна за всех — из всех противу всех…
Ну кого разбудит этот «роландов рог»?» (Зелинский К. Рубаки на Сене // За рубежом. 1933. № 4 (6). 5 февраля. С. 10–11; Горгулов Павел Тимофеевич (1895–1932) — эмигрант, стихотворец, убийца французского президента). Памятной, надо полагать, была и другая его статья 1933 года: «В стихах Мандельштама или Пастернака (Как мне быть с моей грудною клеткой…) мы услышим голоса уходящих и побежденных сил <… > Когда Заболоцкий под видом «поэтического смещения планов» превращает дело коллективизации в какой-то шутовской балаган, или когда, допустим, О. Мандельштам, вызывая «видение» старого Петербурга, с надеждой восклицает: «У меня еще есть телефонов своих номера», когда он вздыхает, что теперь «ни лавров нет, ни вишен», когда, растравив себя поэтическими жалобами, О. Мандельштам начинает хорохориться:
Мы умрем, как пехотинцы, но не прославим
Ни хищи, ни поденщины, ни лжи…
клеветнически приписывая ложь советской поэзии, то во всех таких случаях мы явственно слышим голос классового врага. Раздавленный и разбитый классовый враг расползается теперь по всей стране, маскируясь и залезая во все поры. И через поэзию он тоже пытается давить на нас, обрабатывая по-своему «видения» поэтов. Но он встретит и здесь сокрушительный отпор» (Зелинский К. О поэзии и поэтах // Литературный Ленинград. 1933.5 сентября; в мае 1929 года он, однако, подписал коллективную петицию в защиту Мандельштама, напечатанную в «Литературной газете»). Ср. воспоминание невольной свидетельницы о разговоре после вечера Мандельштама в редакции «Литературной газеты» 10 ноября 1932 года: «По лестнице спускался Корнелий Зелинский и говорил своей даме что-то о далекости от современности, узости кругозора и слабости голоса Мандельштама. Я не прислушивалась, но осталось ощущение чего-то кисло-сладкого, поразительно не соответствующего полнозвучию, гармонии и неистовству стихов Мандельштама» (Герштейн Э.Г. Мемуары. СПб., 1998. С. 33). См. помету против его имени: «мерзавец» («Любил, но изредка чуть-чуть изменял»: Заметки Н.Я. Мандельштам на полях американского «Собрания сочинений» Мандельштама / Подгот. текста, публ. и вступ. заметка Т.М. Левиной; Примеч. Т.М. Левиной и А.Т. Никитаева // Philologica М., 1997. Т. 4. С. 188). Наконец, Ахматова поминала еще в 1940 году какую-то, не обнаруженную нами, его публикацию: «Вот Корнелий Зелинский когда-то написал обо мне: «Ахматова притворяется, что умерла, а на самом деле живет в Ленинграде»» (Чуковская JI.K. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. С. 164).
Воспроизведем текст рецензии К. Зелинского: «Выход новой книги стихов А. Ахматовой несомненно будет воспринят как некоторое событие в литературном мире, да и в известных кругах читателей. Острота интереса будет подогреваться тем, что в советские годы Ахматова почти не печаталась, а последняя ее книжка, вышедшая в «Советском писателе», была изъята.
И вот теперь, во время войны, появится другая книга стихов Ахматовой. Что скажет поэт? Как выраж[а]ет он свое отношение к тому, чем живет народ, наша родина в эти исторические грозные дни? Известный залог того, что Ахматова слила свои чувства и настроения со всеми, что «очарованная пустынница» как бы рванулась к своему народу движением любящей дочери — можно видеть в стихотворении «Мужество», напечатанном в «Правде».
Но сборник в целом — так, как он составлен, — не удовлетворит этим ожиданиям читателей. Разумеется, было бы не очень умно требовать от поэта «перемены жанра», непременного перехода на гражданские мотивы, требовать каких-либо поэтических деклараций или чего-либо в этом духе. Всякий поэт имеет право при всех событиях остаться самим собой. И Ахматова есть Ахматова. Но и общество вправе в разные эпохи жизни прочитать поэта по-своему, взять и воспринять у него лишь то, что ему по-человечески близко.
На стихах Ахматовой выросло несколько поколений читателей, и каждое принимало и читало ее по-своему. За что же мы любили и любим Ахматову? На этот вопрос проще всего было бы ответить — за хорошие стихи, если бы в самом вопросе не заключался новый вопрос: что же именно в них считать хорошим? В поэзии Ахматовой нашли себе отражение многие стороны русской предреволюционной жизни: и широкое, вольное настроение ее просторов, и мечта, взыскующая о некоем граде Китеже, и любовь к родине — по-блоковски — к «такой России», и известный надлом, свойственный в те кризисные годы нашей декадентской интеллигенции. В знаменитых стихах Ахматовой о любви читателю раскрывался лирический образ женщины — и капризной, и горделивой, и изысканно страстной, и полной человеческого достоинства. Серебряный ахматовский стих неуловимой мелодией своего подтекста навевал вам свое томление по идеальному, и сквозь слезинку любви мир представал удивленно прекрасным.
В Ахматовой видели поэта келий и тишины, в ней находили продолжательницу пушкинских традиций в лирике и, наоборот, обнаруживали только декадентский излом. В Ахматовой любовались позой уединенной гордости или злорадно перебирали фрондерские мотивы, продиктованные этой позой. И то, и другое, и третье — все это есть в поэзии Ахматовой, более многогранной и разнообразной, чем это кажется по первоначалу. В Ахматовой есть то, что стало уже только историей литературы и перестало звучать для современников, и есть такие стихи, которые переживут нас и будут еще жить в будущих поколениях.
Нам следует для «Избранных стихов» действительно избрать у Ахматовой то, что близко сегодняшнему советскому читателю, повернуть Ахматову к этому читателю теми гранями ее творчества, которые — я по крайней мере в этом уверен — обращены к будущему. Я разумею те стихи, в которых живут образы нашей родины, ее природы, полей, городов и весей, Питера и Москвы, стихи, в которых нашли себе отражение думы об истории, бытии человеческом на земле, сюжетные поэмы, наконец, стихи о любви, те чистые и серебряные, с которыми давно сроднился и знает их наизусть всякий истинный любитель поэзии.
В чем неудача композиции того сборника, который представлен сейчас в издательство? Во-первых, в нем очень мало новых стихов. Во-вторых, в нем все перемешано[: ] хорошее с отжившим — и поэтому внутренне не цельно, способно не раскрыть, а затемнить читателю образ Ахматовой как замечательного поэта.
Сборник делится на две неравные части. Первая часть называется «Тростник». Эта часть содержит 14 стихотворений,
