Афанасий Фет - Воспоминания
Любезнейший Фет, сколько раз я собирался писать к вам, и все не «вытанцовывалось». Сегодня кажется наконец удастся. Я нахожусь в городишке Виши, в средней Франции, не в дальнем расстоянии от Клермона, пью воду и купаюсь от своей болезни, и до сих пор пользы никакой не ощущаю. Народу здесь много, но все французики; русских мало и неинтересные. Я не жалуюсь: это дает мне возможность работать, но до сих пор моя Муза, как застоявшаяся лошадь, семенит ногами и плохо подвигается вперед. По страничке в день. Часто думаю о России, о русских друзьях, о вас, о наших прошлогодних поездках, о наших спорах. Что-то вы поделываете? Чай поглощаете землянику возами с каким-то религиозно-почтительным расширением ноздрей при безмолвно-медлительном вкладывании нагруженной верхом ложки в галчатообразно раскрытый рот. А Муза? А Шекспир? А охота? Письмо это отыщет вас вероятно по возвращении из Щигровки, куда вы вероятно ездили с Афанасием. Известите, Бога ради, как вы охотились? Много ли было тетеревей? Как действовали собаки, в особенности Весна, дочь Ночки? Подает ли она надежду? Все это меня крайне интересует. Вы не поверите, как мне хотелось бы теперь быть с вами: все земное идет мимо, все прах и суета, кроме охоты:
Wie des Rauches Säule weht,
Schwindet jedes Erdenleben,
Nur die Schenpfen, Hasen, Birk-,
Reb-, Hasel- und andere Hühner;
die Hasen, Enten, Becassinen,
Doppel- und Waldschnepfen bleiben stets.
Известите меня обо всем на свете: о вашей жене, о вашей сестре, о Борисове, о его сыне, о крестьянском вопросе, о литературе, о Современнике и Временнике, о журналах, о моем дяде и его семействе (надеюсь, что вы их видаете), о Толстом и Толстой, о купальне на Зуше, о березовой аллее, о том, загорели ли вы, умываетесь ли вы, о Мценском соборе, о количестве грачей, о том, продолжают ли они играть над кручею Веселой Горы, о засухе, которая нас здесь пугает, о пароме на Зуше, об огрызенных ракитах по дорогам, о кабаках и трезвости, о том, изменился ли запах в избах, о Некрасове и ваших с ним счетах, о москвичах, о наидрагоценнейшем и наивозлюбленнейшем мудреце и перипатетике Николае Толстом, о брюхе Порфирия и о бильярдной игре с ним, о заусенцах, о носе, засиженном мухами двух поколений, — словом, обо всем. Я же с своей стороны ни о чем вас не извещаю, ибо знаю, что для вас все западное, все европейское есть нечто вроде мерзости…. Я, кажется, заврался.
Пишите мне в Париж, poste restante à M. Ivan T. — Тургеневых вдруг в Париже расплодилось как мух. Я по-прежнему твердо надеюсь быть дома в августе месяце: постреляем еще вместе куропаток и вальдшнепов.
Прощайте, любезнейший поэт! Дружески кланяюсь всем вашим и жму вам руку.
Преданный вам Ив. Тургенев.
P. S. Я забыл главное: об Аполлоне Григорьеве, об Аполлоне, об Аполлоне!!!
Надо прибавить, что, в видах избавления дома от детских криков, сестра с ребенком и кормилицей переселилась в исконное женское и детское помещение на мезонине; а мы с женой перебрались в так называемый и действительно новый флигель между домом и кухней. Эта перемена привела нас к какому-то физическому и отчасти духовному особняку. Борисов, любивший исторические сочинения, выписывал их и читал вслух своей жене («Русский Архив», «Историю Петра Великого» — Устрялова), которая, видимо, очень ими интересовалась. Что же касается до меня, то, оставаясь во флигеле, когда жена моя уходила в дом играть на рояле, я впадал в тяжкую скуку. Жить в чужой деревне вне сельских интересов было для меня всегда невыносимо, подобно всякому безделью, а усердно работать я могу, только попав в капкан какого-либо определенного, долгосрочного труда; и при этом нужно мне находить точку опоры в привычной обстановке, подобно танцору, уверявшему, что он может танцевать только от печки, около которой всегда стоял в танцклассе. Чтобы не отставать от других, я приходил в дом читать вслух «Илиаду» Гнедича. Чтобы не заснуть над перечислениями кораблей, я читал ходя по комнате, но и это не помогало: я продолжал громко и внятно читать в то время, как уже совершенно спал на ходу. Нашим дамам стоило большого труда изредка вечером вызывать меня на прогулку.
Между тем Тургенев писал из Куртавнеля от 16 июля 1859:
Бесценный Фет, мудрец и стихотворец!
Я получил любезное письмо,
Направленное вами из «Поляны», —
В том замке, где вы некогда со мною
Так спорили жестоко, и где я
У вас в ногах валялся униженно.
В нем ничего не изменилось, только
Тот ров, который, помните, струился
Пред вашими смущенными глазами, —
Теперь порос густой травой и высох;
И дети выросли… Что ж делать детям,
Как не расти? Один я изменился
К гораздо худшему. Я всякий раз
Как к зеркалу приближусь, с омерзеньем
На пухлое, носастое, седое
Лицо свое взираю… Что же делать?
Жизнь нас торопит, гонит нас как стадо…
А смерть, мясник проворный, ждет да режет…
Сравнение достойное Шекспира!
(Не новое, однако, к сожаленью!)
Я к вам писал из города Виши
Недавно; стало быть не нужно боле
Мне говорить о личности своей.
Скажу одно: в начале сентября
Я в Спасском, если шар земной не лопнет, —
И вместе вальдшнепов мы постреляем.
Об вас я говорке хочу: я вами
Ужасно недоволен; берегитесь!
Скучливый человек, вы на стезю
Опасную ступили, не свалитесь
В болото злой зевающей хандры,
Слезливого тупого равнодушья!
Иллюзии, вы говорите, нет…
Иллюзия приходит не извне, —
Она живет в самой душе поэта.
Конечно, в сорок лет уж не летают
Над нами в романтическом эфире
Обсыпанные золотом и светом
Те бабочки с лазурными крылами,
Которые чаруют ваши взоры
В дни юности, но есть мечты другие,
Другие благородные виденья,
Одетые в белеющие ризы,
Обвитые немеркнущим сияньем. —
Поэт, иди за ними и не хнычь!
(Фу, батюшки! какой высокий слог!)
А на земле коль есть покойный угол,
Да добрый человек с тобой живет,
Да не грозит тебе недуг упорный, —
Доволен будь, — «большàго» не желай,
Не бейся, не томись, не злись, не кисни,
Не унывай, не охай, не канючь,
Не требуй ничего и не скули…
Живи смиренно, как живут коровы,
И мирной жуй воспоминанья жвачку.
Вот мой совет, а впрочем как угодно!
Увидимся и больше потолкуем…
Ведь вы меня дождетесь в сентябре?
Пожалуйста поклон мой передайте
Супруге вашей и сестре; скажите
