Франко Дзеффирелли - Автобиография
МК: А Бертолуччи?
ФД: Если фильм ему удается, то это потрясающий фильм. Но он очень много ошибается. У него либо ошибка, либо шедевр, никаких других вариантов. Я вот, например, никогда не ошибаюсь, меня защищает профессионализм. В конце концов все приемы складываются в единое целое. Иногда выходит даже шедевр. Но ниже определенного уровня я не опускаюсь.
МК: Что такое шедевр, с вашей точки зрения?
ФД: Произведение, где все вышло удачно. Все составные части удачно сложились.
МК: У вас ведь случаются шедевры?
ФД: Некоторое количество.
МК: Как всегда, вы ваш самый строгий критик.
ФД: Да, но я могу без зазрения совести сказать, что шедевры у меня были. «Иисус из Назарета», например, — настоящий шедевр, очень качественная вещь. Я сказал именно то, что хотел сказать, и именно так, как хотел. Мне не пришлось, как это часто бывает (и со мной тоже), приспосабливать то, что получилось, под то, чего я на самом деле пытался добиться. «Богема» — шедевр, который останется в истории. Много было и спектаклей, и фильмов. Хотя с фильмами сложнее: это искусство, поставленное на поток, оно очень коммерческое, коммерческий успех тут жизненно важен. Есть масса плохих фильмов, которые собрали кучу денег. И масса прекрасных фильмов, которые никто не смотрел.
МК: Держать слово — это важно?
ФД: Я свое слово держу всегда. И работаю даже тогда, когда мне бы не следовало. Сейчас, например, я себя очень нехорошо чувствую. Ходить сложно, глаза начинают отказывать. А в моей работе без глаз никуда. Все органы чувств разлаживаются, вот и слух тоже. На репетициях могу не услышать рояля.
МК: У вас стопроцентный музыкальный слух?
ФД: Со временем мой слух улучшился, я начал различать детали. Вчера в какой-то момент я подумал: что-то не так. И спросил у Массимилиано (Массимилиано Стефанелли, дирижер, руководивший оркестром в ходе московской постановки «Паяцев» Леонкавалло): «Баритон ведь фальшивит? Или я не прав?» А он: «Да-да, ты заметил? Фальшивит, еще как!» Но, к счастью, никто больше не обратил внимания. К счастью, голова у меня все еще работает, как у молодого и здорового. Все беды начинаются, когда от мозга команды начинают поступать в мускулы. Ноги, например, у меня очень крепкие, но с равновесием проблемы — мне сложно поворачиваться, я теряю равновесие и падаю. Кошмар. Но я столько всего получил от жизни, что теперь пора и заплатить. Кроме того, за последние шесть лет я поставил, возможно, лучшие свои спектакли. В этом году в Риме я ставил с молодыми артистами «Травиату», она тоже прекрасно вышла.
МК: Теперь у вас будет «Тоска»?
ФД: Прекрасная «Тоска»!
МК: Сложно ставить одни и те же оперы по нескольку раз?
ФД: В жизни все каждый раз бывает по-новому. Это как снова встретиться с давним любовником.
МК: Когда вы вот так встречаетесь с любовниками, используете ли вы старые находки?
ФД: Я просто подхватываю прерванный разговор. Ты встречаешься с человеком и видишь много нового. Понимаешь, что этот человек мог дать тебе нечто, чего ты раньше не видел, а вот теперь видишь. Так что со временем постановки улучшаются. За исключением одной — «Травиаты», которую я поставил с Каллас в 58-м году. С тех пор я сделал восемь «Травиат», но с той ни одна не сравнится. За «Тоску» мне сейчас тоже страшно браться, потому что «Тоску» я ставил с ней, и у меня осталась полная запись — пятьдесят минут.
МК: Вы взялись бы за русскую оперу?
ФД: Когда я был очень молодой, в 59-м году, я ставил «Бориса Годунова» в Генуе. Мне очень понравилось.
МК: А «Евгений Онегин»?
ФД: Очень красивая вещь, но эта культура, романтическая опера, от меня далека. Вот «Хованщина» очень хороша. Только она очень, очень длинная, ее нужно резать и резать.
МК: Что вы думаете о русской музыке вообще?
ФД: Она прекрасна, и она сыграла важную роль в истории музыки. Мусоргский, Римский-Корсаков, Чайковский, его Первый концерт для фортепиано с оркестром.
МК: В этом году я устроил концерт номер один на Красной площади.
ФД: С фортепиано и оркестром?
МК: Да.
ФД: Потрясающе! (На этом месте оба начинают напевать. — Прим. ред.).
МК: Важны ли в жизни деньги?
ФД: Боюсь, что да.
МК: Как вам кажется, Буш — важная фигура?
ФД: В Америке есть масса вещей, которые важны всем — и республиканцам, и писателям, и экономистам. Это основополагающие ценности. А следом идет менее важное — если только не появляется кто-то вроде Рейгана или Джонсона. Эти двое были лучшими президентами столетия после Рузвельта.
МК: А Клинтон?
ФД: У Клинтона не тот масштаб. И он уступает Никсону. В какой-то степени Труман переделал весь мир. При нем сбросили атомную бомбу, при нем привели в порядок Европу с американской помощью. Он восстановил Европу, чтобы уберечь ее от вас, от русских.
МК: Правильно ли он поступил?
ФД: Правильно.
МК: Вы действительно боялись? И теперь тоже боитесь?
ФД: Глупости.
МК: А Путина не боитесь?
ФД: Нет.
МК: Что же тогда все так на него сердятся?
ФД: Россия внушает страх крупному капиталу. Крупный капитал завязан на арабах. Арабы пятьдесят лет добывают нефть, они неплохо заработали, но они много инвестировали в западную промышленность. Они скупили всю биржу. Так что всех пугает сама идея, что вдруг появится энергетический колосс вроде России, и тогда разорятся немцы, французы, испанцы, владельцы Standard Oil. Все эти нефтекомпании основаны на арабской нефти. И это абсурд, потому что мы, Европа, должны получать нефть из России. А не из Саудовской Аравии. Когда-нибудь построят прямой нефте- и газопровод, и Россия вернется на арену, как и предрекал Шредер. Немцы сразу поняли, в чем тут дело.
МК: Но боятся же!
ФД: Это не страх. Это финансовые проблемы. Они боятся, что их акции рухнут на бирже.
МК: Важна ли демократия?
ФД: У вас ее никогда не будет.
МК: И сейчас нет?
ФД: Она у вас была недели три, при Керенском.
МК: А при Горбачеве?
ФД: Какая там демократия!
МК: Но партии же есть?
ФД: Демократия — это очень тяжело. Взять хотя бы нас: после двадцати лет не такого уж страшного фашизма мы до сих пор не можем до конца приспособиться к демократии. Демократия работает по-настоящему в Америке, в Англии, во Франции.
