Максим Гиллельсон - М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

распорядиться перевозкой тела, а меня с Трубецким

оставили при убитом 14. Как теперь, помню странный

эпизод этого рокового вечера; наше сиденье в поле при

трупе Лермонтова продолжалось очень долго, потому

что извозчики, следуя примеру храбрости гг. докторов,

тоже отказались один за другим ехать для перевозки

тела убитого. Наступила ночь, ливень не прекращал­

ся... 15 Вдруг мы услышали дальний топот лошадей по

той же тропинке, где лежало тело, и, чтобы оттащить

его в сторону, хотели его приподнять; от этого движе­

ния, как обыкновенно случается, спертый воздух

выступил из груди, но с таким звуком, что нам пока­

залось, что это живой и болезный вздох, и мы

несколько минут были уверены, что Лермонтов еще жив.

Наконец, часов в одиннадцать ночи, явились

товарищи с извозчиком, наряженным, если не оши­

баюсь, от полиции. Покойника уложили на дроги, и мы

проводили его все вместе до общей нашей квартиры.

Вот и все, что я могу припомнить и рассказать об

этом происшествии, случившемся 15 июля 1841 года

и мною описываемом в июле 1871 года, ровно через

тридцать лет. Если в подробностях вкрались ошибки,

то я прошу единственного оставшегося в живых сви­

детеля Н. С. Мартынова их исправить. Но за верность

общего очерка я ручаюсь.

Нужно ли затем возражать на некоторые журналь­

ные статьи, придающие, для вящего прославления

Лермонтова, всему этому несчастному делу вид злона­

меренного, презренного убийства? Стоит ли опровергать

рассказы вроде того, какой приведен в статье «Всемир­

ного труда» (1870 года № 10), что будто бы Мартынов,

подойдя к барьеру, закричал: «Лермонтов! Стреляйся,

а не то убью», и проч., проч.; наконец, что должно

признать вызовом, слова ли Лермонтова «потребуй

у меня удовлетворения» или последовавшее затем

и почти вынужденное этими словами самое требование

от Мартынова.

Положа руку на сердце, всякий беспристрастный

свидетель должен признаться, что Лермонтов сам,

можно сказать, напросился на дуэль и поставил своего

противника в такое положение, что он не мог его не

вызвать 16.

Я, как свидетель дуэли и друг покойного поэта,

не смею судить так утвердительно, как посторонние

472

рассказчики и незнакомцы, и не считаю нужным ни для

славы Лермонтова, ни для назидания потомства обви­

нять кого-либо в преждевременной его смерти. Этот

печальный исход был почти неизбежен при строптивом,

беспокойном его нраве и при том непомерном самолю­

бии или преувеличенном чувстве чести (point d'honneur),

которое удерживало его от всякого шага к примирению.

НЕСКОЛЬКО СЛОВ В ОПРАВДАНИЕ

ЛЕРМОНТОВА ОТ НАРЕКАНИЙ Г. МАРКЕВИЧА

В одном из последних номеров журнала «Русский

вестник» мы прочли в повести г. Маркевича «Две

маски» 1 следующую невероятную фразу: «и Лермонтов,

скажу мимоходом, был прежде всего представитель

тогдашнего поколения гвардейской молодежи».Это

столько же верно, как если б мы написали, что Пушкин

был представитель придворной молодежи, потому что

носил камер-юнкерский мундир, как Лермонтов лейб-

гусарский. Так как из знакомых и друзей поэта я оста­

юсь едва ли не один из последних в живых и на меня

пал жребий быть свидетелем последних его дней

и смерти, то я считаю своим долгом восстановлять

истинное понятие о нем, когда оно нарушается такими

грубыми искажениями, как вышеприведенное заявление

г. Маркевича. Впрочем, может быть, что в тех видах,

в коих редактируется «Русский вестник», требуется

именно представить Лермонтова и Пушкина типами

великосветского общества, чтобы облагородить описа­

ние этого общества и внушить молодому поколению,

не знавшему Лермонтова, такое понятие, что гвардей­

ские офицеры и камер-юнкеры тридцатых годов были

все более или менее похожи на наших двух великих

поэтов по своему высокому образованию и образу

мыслей. Но это не только неверно, но совершенно

противоположно правде, и фразу г. Маркевича надо

переделать так, что Лермонтов был представитель

направления, противного тогдашнему поколению вели­

косветской молодежи,что он отделился от него при

самом своем появлении на поприще своей будущей

славы известными стихами «А вы, надменные потомки»,

что с того дня он стал в некоторые, если не неприязнен­

ные, то холодные отношения к товарищам Дантеса,

473

убийцы Пушкина, и что даже в том полку, где он служил,

его любили немногие.

В статье моей о смерти Лермонтова, напечатанной

в «Русском архиве» 2, я позволил себе сделать легкий

очерк тогдашнего настроения высшего петербургского

общества: парады и разводы для военных, придворные

балы и выходы для кавалеров и дам, награды в торже­

ственные сроки праздников 6 декабря, в Новый год

и в пасху, производство в гвардейских полках и пожа­

лование девиц во фрейлины, а молодых людей в камер-

юнкеры — вот и все, решительно все, чем интересова­

лось это общество, представителями которого были

не Лермонтов и Пушкин, а молодцеватые Скалозубы

и всепокорные Молчалины. Лермонтов и те немногие

из его сверстников и единомышленников, которых

рождение обрекло на прозябание в этой холодной среде,

сознавали глубоко ее пустоту и, не зная куда деться,

не находя пищи ни для дела, ни для ума, предава­

лись буйному р а з г у л у , — разгулу, погубившему многих

из них; лучшие из офицеров старались вырваться

из Михайловского манежа и Красносельского лагеря на

Кавказ, а молодые люди, привязанные родственными

связями к гвардии и к придворному обществу, состав­

ляли группу самых бездарных и бесцветных парадеров

и танцоров.

Эта-то пустота окружающей его светской среды,

эта ничтожность людей, с которыми ему пришлось

жить и знаться, и наложили на всю поэзию и прозу

Лермонтова печальный оттенок тоски бессознательной

и бесплодной: он печально глядел «на толпу этой

угрюмой» молодежи, которая действительно прошла

бесследно, как и предсказывал поэт, и ныне, достигнув

зрелого возраста, дала отечеству так мало полезных

деятелей; «ему некому было руку подать в минуту

душевной невзгоды», и, когда в невольных странство­