Михаил Байтальский - Тетради для внуков

Как ни сильны сами по себе произведения писателей, живописующих прошедшую эпоху, решающая их сила в том, что они апостериорны. Они описывают то, что было, давно ли, недавно, но было. А оппозиционеры двадцатых годов предлагали вниманию общества не столько описание былого, сколько свои думы, свои предположения и опасения насчет будущего.

Предположения мало кого волнуют, когда обстановка спокойна. В годы 1924–1928 обстановка не была настолько тревожной, чтобы широкие массы (партии или народа) поверили прогнозам и предупреждениям оппозиции. Прошло всего несколько лет после гражданской войны. Страна спешила отдохнуть и войти в мирную колею. Все обустраивались. Крестьяне получили от революции землю – главное, чего они жаждали, поддерживая большевиков в 1917 году, и каждый обхаживал свой надел. Средняя урожайность в годы 1924–1928 почти достигла уровня 1913 года (7,6 центнера с гектара против 8,2 в 1913. Нелишне напомнить, что в пятилетии 1951–1956, через четверть века после коллективизации, средняя урожайность все еще не достигла уровня 1913 года: она составила 8,0 центнеров с гектара!)

В народе в те годы царило умиротворенное настроение. Расцветал НЭП. Впервые после 1914 года люди почувствовали себя сытыми. В городах всегда было мясо, о хлебе я и не говорю. После многих лет мировой и гражданской войны деревня и город жаждали покоя.

Я жил тогда в Донбассе и читал тысячи рабкоровских писем. Донецкие рабочие были в те годы большей частью сезонники-полукрестьяне, приезжавшие на зиму подзаработать в шахте. Главными темами писем в газету были: бюрократизм, невнимание к нуждам рабочих и непорядки в шахте. Из них вытекало одно общее требование: наведите порядок. Не надо ни менять, ни перестраивать, ни выдумывать новое, а только навести порядок. Осмысливая сейчас ту эпоху, я думаю, что Донбасс в общем отражал настроение всей страны – и рабочих, и крестьян – в те годы: хотим порядка и спокойствия!

В такой обстановке бесполезно было обращаться к обществу с мрачными предсказаниями о грозящем перерождении, о трудностях индустриализации и опасности антидемократизма, т. е. обо всем том, что тревожило оппозицию. Так называемый ленинский призыв в партию, когда в нее влилось сразу огромное число людей из народа, принес это настроение и в партию: хотим спокойствия! Не хотим перемен! Не надо нам споров, дайте жить без волнений!

Конечно, это не единственная, но весьма важная причина успеха сталинской расправы с теми, кто выступал против него. Другую, более общую причину я назвал выше: предсказания по самой своей сути не могут встретить в обществе такого отклика, какой обеспечен рассказу об уже свершившемся. Особенно, если рассказывают о том, что было скрыто десятилетиями. Уже по этому одному рассказ получает характер внезапности. Он взрывается, как бомба. Так стал бомбой "Один день Ивана Денисовича", в котором Солженицын рассказал не об одном дне одного зека, а о целом периоде в жизни огромной страны, рассказал скупо, но с огромной экспрессией.

В сотни раз более крупной бомбой был "Архипелаг Гулаг". На Западе он произвел свое действие. И то – далеко не на всех. Все, что он мог там сделать, он сделал. А у нас? А у нас его не знают. И когда еще узнают?

Коммунистическая партия произвела необычайное множество перемен в России. Но одной перемены ни она, ни рабочий класс, ни великий русский народ, ни какая бы то ни была великая революция, ни даже сам всемогущий бог произвести не в состоянии: отбросить многовековое историческое наследие.

Рабское прошлое – вот главный тормоз развития России. Две вышеназванные причины поражения оппозиции (провидческий характер ее деятельности и жажда спокойствия в народе) серьезны, но инерция исторического движения еще серьезней. Это самое общее и, вместе с тем, самое конкретное условие, определяющее всю нашу жизнь здесь и сейчас.

Впрочем, тормоз – не совсем точно. Думать, что инерция прошлого действовала на Россию только как задерживающая сила, лишь в направлении застоя и реакции – удобно, но неверно. В любом обществе никогда не перестает действовать власть вчерашнего над сегодняшним. Но она и задерживает и толкает.

Движемся ли мы вперед или пятимся назад, мы воспринимаем и новое и старое в соответствии со своим, исторически предуготовленным восприятием. Россия, как и предшествующее ей Московское государство, всегда была авторитарным обществом. Не только авторитарным государством – понимание этого лежит на поверхности, но и обществом авторитарным. Знаменитая сельская община мало чем управляла, она была, главным образом, орудием распределения повинностей и (в первые свои годы) отголоском патриархального единства. Но уж никак не школой демократии.

В авторитарном обществе такой школы нет. Массы лишены всякой возможности учиться пользованию свободой. Никогда ее не имея, они не могли ее освоить. Традиции демократизма приобретаются только широкой народной практикой, предполагающей всеобщее равенство и демократию. В России до 1917 года ее и духу не было.

А после 1917-го? Ну, пусть, пусть – согласимся на минуту с упорным утверждением нашей пропаганды, что советская демократия есть наивысшая из всех возможных на свете. Утверждая это, наша пропаганда тщательно обходит эпоху сталинизма, когда не то что демократией, но даже так называемым коллективным руководством в самой партии и не пахло. Был один-единственный вождь, он думал и решал за всех. Что касается первых лет революции, то даже наша пропаганда не причисляет их к годам торжества демократии, а называет их диктатурой. Таким образом, период торжества наилучшей из свобод и наивысшей из демократий насчитывает в нашей стране самое большее каких-то двадцать – двадцать пять лет. Не слишком ли мало для того, чтобы создать традицию свободы и привычку к ней, чтобы выработать условный рефлекс протеста, срабатывающий в тот момент, когда ее пытаются ограничить?

Даже если бы эти два десятилетия действовали всей мощью свободолюбивого духа (а где он?), всей энергией освобожденного самосознания личности, всем мужеством любви к свободе, – все это не сработало бы против почти тысячелетнего дореволюционного воспитания рабства, дополненного мертвым молчанием и покорностью эпохи Сталина. Из современных советских людей сознательного возраста не более третьей части учились в школах в то время, когда уже не вколачивали в мозги, что всем нашим счастьем мы обязаны товарищу Сталину. Впрочем, и в детских садах малышам вдалбливали магическую формулу: "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!" Выходит, все граждане страны старше двадцати восьми лет учили когда-нибудь эту молитву: кто в детстве, кто в юности.