Бальзак. Одинокий пасынок Парижа - Виктор Николаевич Сенча
В этом и была прелесть особнячка на улице Басс, имевшего два входа-выхода. Удобное расположение давало возможность чувствовать себя свободным. А потому Бальзак обожал своё убежище в Пасси.
Жерар де Нерваль: «…О доме в Пасси, внутреннее великолепие которого сменило внешнюю импозантность дома в Севре. Один был полнейшим антиподом другого. Первому некоторое время недоставало лестницы; у второго было три лестничных пролета. Только вели они не вверх, а вниз. Маленькая дверь выходила на улицу рядом с высотами Пасси, откуда открывался вид на долину Гренель, остров Лебедей и Марсово поле. Стена, зелень, дверь, звонок. Привратник открывал, и вы оказывались на площадке второго этажа, считая от неба. На третьем этаже – комната привратника. Он предупреждал: еще два пролета вниз. К счастью, у этого дома наоборот не было антресолей. Последний этаж выходил во двор. Два терракотовых бюста в глубине двора указывали дорогу к обители романиста… На аккуратно подвешенных полках были выставлены всевозможные разновидности сен-жерменского сорта груш, все, что только можно было достать. Бальзак, в роскошном кашемировом халате, с раблезианской улыбкой на устах, принимал посетителей и предлагал им оценить достоинства этих груш. У него было груш на несколько сотен франков, и он сожалел о невозможности получить несколько редких сортов, скупленных герцогом д’Ажан и герцогом де Люин. Даже садовник из Харлема не мог бы питать к своим тюльпанам столько любви, сколько Бальзак к простым грушам»{415}.
Здесь, в Пасси, на рю Басс, 19, Бальзак писал довольно много – практически по роману в месяц: «Холостяки» («Les Célibataires»), «Урсула Мируэ» («Ursule Mirouët»), «Тёмное дело» («Une Ténébreuse Affaire»), «Мнимая любовница» («La Fausse Maîtresse»)… В этих же стенах появились первые строки «Кузена Понса» («Le Cousin Pons»). В Пасси же романист плодотворно работал над «Блеском и нищетой куртизанок» («Splendeurs et Misères des Cour tisanes»).
Но самое главное, живя в этом доме, Бальзак начал создавать «Человеческую комедию», вместившую в себя самые лучшие бриллианты своего творчества. В октябре 1841 года, как мы помним, он подписал выгодный контракт на издание 20-томного собрания своих сочинений. Теперь Оноре уже знал твёрдо: после него на земле останется не только «Божественная комедия» Данте, но и «Человеческая» Оноре де Бальзака.
Для писателя это было плодотворное и счастливое время. Когда приходилось обдумывать очередной сюжет, он выходил в окружавший дом густой сад и в тени его деревьев наслаждался минутами отдыха и вдохновения…
* * *
Улица Рок, вернее – рю дю Рок, или улица Скалы. Я мог бы долго, как и в случае с улицей Басс, ходить вокруг да около в поисках искомого места, но и без того всё ясно: для местных французов она тоже неведома – её просто нет! Уже много лет рядом с современной улицей Ренуара (бывшей Басс) находится улица Бертон (rue Berton). Она и есть старинная улочка Рок.
На самом деле это даже не улица – узкая улочка. Улицей бывшую Рок назвать не поворачивается язык – некий узенький проулок между двумя садами – бальзаковским (отсюда сам сад не виден из-за нависающей скалообразной стены – не отсюда ли старое название?) и ламбальским. На другой стороне за высокой оградой можно рассмотреть ещё один сад, окружающий шикарный дворец. Это бывший дворец принцессы Ламбаль (отсюда и название сада). Напомню, Мария-Тереза-Луиза Савойская, она же принцесса Ламбаль, была подругой несчастной королевы Марии-Антуанетты. Во времена Революции близость к монаршей особе обернулась приговором. После того как король и королева были заключены в Тампль, придворная дама оказалась в тюрьме. В 1792 году, во время сентябрьского разгула черни, принцессу растерзала толпа; голова же аристократки, напудренная и накрашенная, была пронесена по городу. На пике. И сделано это было для того, чтобы из тюремного окна её смогла увидеть Мария-Антуанетта. (Как вновь не вспомнить цицероновское «о времена, о нравы»?)
После казни принцессы её дворец был национализирован, потом несколько раз переходил из рук в руки. Сегодня там разместилось турецкое посольство, и нам до этого, как, впрочем, и до прежних владельцев дворца, нет никакого дела. Но вот стены дворца… Они многое помнят, и если бы умели разговаривать, сюда бы толпами приходили паломники, чтобы только послушать…
В первой половине уже ставшего далёким девятнадцатого века бывший дворец принцессы Ламбаль купил некий врач, Эспри Бланш (в переводе, кстати, «Чистая Душа»). Это был известный в Париже и за его пределами психиатр, открывший здесь психиатрическую клинику. В своё время в лечебнице побывал весь цвет интеллектуального Парижа – Эжен Делакруа, Гектор Берлиоз, Теофиль Готье, Эдгар Дега, Шарль Гуно и многие другие, не менее знаменитые. Несмотря на то что лечение у Бланша стоило баснословно дорого, попасть к нему было не так-то просто. Возможно потому, что нахождение в стенах здешней клиники считалось модным веянием времени. Пациентам нравилось проживать в домашнем пансионе, обедать за одним столом с доктором и его семьей; ну а прогулки по саду успокаивали расшатанные нервы.
Доктор Бланш лечил ещё одного человека – усатого красавца, чей разум в расцвете творческих сил вдруг дал слабину. И это несмотря на то, что его безупречными новеллами зачитывалась не только Франция, но и вся Европа. Друг Тургенева и Флобера, он часами бродил по тропинкам ламбальского сада, борясь в тишине со своим недугом (хотя для душевнобольного тишина – не самый лучший друг). Иногда пациент, взирая безумным взглядом вокруг, втыкал в землю сухие яблоневые прутья, уверяя собратьев по несчастью, что из прутьев будет толк, и они обязательно зацветут…
За несколько лет до смерти таинственный незнакомец писал своему другу: «У меня сифилис, наконец, настоящий, а не жалкий насморк. Большая беда! Аллилуйя, у меня сифилис, следовательно, я уже не боюсь подцепить его…» Каждая строчка этих строк, помимо бравады, содержит неподдельный ужас – ужас человека, заболевшего тяжело и, возможно, смертельно.
Необратимое поражение мозга, сопровождавшееся галлюцинациями, стало смертельной расплатой за легкомыслие. Новый 1892 год для «модного писателя» едва не закончился,
