Модест Корф - Записки

— Милости просим ко мне туда, — повторял он мне несколько раз, — вас будут ожидать там: радушный прием, линейка, чтобы ехать в Сергиевскую пустыню, ерши, трубка, сигары и халат.

С этого времена моральное здоровье Кавелина стало быстро упадать. Он прибил свою несчастную жену; открыл все окна в комнате, где лежали в кори его дети, и стал опрыскивать их холодною водою; просидел девять часов сряду в торговой бане, откуда могли вызвать его только известием, что к нему приехал наследник; бросился с ножом на учителя своих детей, потому что будто бы последние мало оказывают успехов; словом, наделал и продолжал делать столько безрассудств, что, по воле государя, нашлись в необходимости приставить к нему жандармского офицера и четырех переодетых жандармов, везде за ним следовавших и наблюдавших. Вскоре, однако, убедились, что сверх этих мер предосторожности нужно и настоящее, очень серьезное лечение, и его, вместо Стрельны, отправили в мае в славившееся в то время заведение для умалишенных в Киле. На эту поездку, при которой больного сопровождали особый врач и жандармский полковник Миркович, государь с истинно царскою щедростью пожаловал 4 тысячи червонных.

Пробыв за границею более года, Кавелин возвратился к нам в июле 1847 года. Умственные его силы, казалось, вполне восстановились, глаза вошли в свою орбиту, огонь взглядов и речей потух, и он сделался как все люди. В это лето и он и я жили в Царском Селе, так что мы часто видались и вне Совета, куда он снова стал ездить, но где, по случаю новых между тем назначений членов, сидел уже не рядом со мною, а напротив меня. О прошедшем своем положении он, очевидно, знал, но касался его лишь полусловами.

— Я восемь месяцев не спал, — говорил он мне при первом нашем свидании, — и естественно, что такая бессонница должна была отозваться на все другое; теперь, когда я опять стал спать, и все другое прошло.

Так продолжалось до конца 1848 года, когда в бедном нашем товарище снова стали проявляться сомнительные признаки. Впервые мы это заметили на бале у наследника цесаревича в Царском Селе 9 ноября, где Кавелин болтал без умолка и не всегда рассудительно, предавался необыкновенным порывам живости и опять ужасно кривлялся, как бывало во время полного его сумасшествия; во время же ужина, сидя между статс-дамами за царским столом, он рассыпался в разных нелепостях и даже неблагопристойностях. Все это длилось еще, однако, кое-как, года с полтора, хотя многое сходило только по тому уважению, что Кавелина, с последней его болезни, как бы условились считать «уморительным чудаком».

11 июня 1850 года праздновалось с особым торжеством пятидесятилетие назначения государя шефом лейб-гвардии Измайловского полка[237]. Быв некогда в том же полку ротным командиром, Кавелин также участвовал в этом торжестве и в следующий четверг, во время последнего заседания Государственного Совета пред вакантным временем, ему вдруг пришло на мысль описать все происходившее празднество для газетной статьи. Он тут же схватил перо и целое заседание пачкал своими иероглифами (у него был ужаснейший почерк) лежавший перед ним лист бумаги, беспрестанно обращаясь через стол ко мне за советами для редакции.

— Знаете ли что, — заключил он наконец, — вы хорошо пишете, а мне это ремесло не далось, и я в жизни ничего не печатал: я набросаю свои мысли, а в понедельник приеду с гвардейских маневров к вам в Царское Село, чтобы вы все это поочистили.

Привыкнув к проказам моего приятеля, я уверен был, что эта выдумка его точно так же скоро испарится, как и явилась; но случилось иначе.

В понедельник меня будят в 8-м часу.

— Что такое?

— Приехал Кавелин и сейчас вас требует.

Воспользовавшись несколькими часами роздыха между маневров, он прискакал ко мне с своею пьесою, прямо из Красного Села.

— Ну, давайте читать, — сказал я.

— Чего читать (между тем он пожирал несколько чашек кофе с ужасною массою кренделей, запивая все это еще сахарною водою со льдом), чего читать, я и сам ничего не разберу в моих иероглифах; прежде всего надо введение.

— Где оно?

— Да его еще нет.

— Ну, так давайте писать, — и, взяв карандаш, я набросал ему несколько вступительных слов.

Точно так же распорядились мы потом и с текстом. В его подготовке оказалось всего лишь несколько отрывочных, безобразных фраз. По мере как он читал их, едва разбирая, я давал содержанию их форму и связь и клал нашу импровизацию на бумагу. Таким образом, вся статья, от первого слова до последнего, была написана моею рукою, хотя, разумеется, и из этой редакции, среди беспрестанных шуток и прибауток, вышло немного дельного, еще менее изящного.

— Я, — говорил мой чудак, — лучше сохраню инкогнито и не подпишусь под моею статьею, а вам — полное мое спасибо за пересмотр; да чего спасибо: вот лучше гривенник на счастье в картах.

И это награждение повторялось в том же размере три раза, так что я наконец стал уже гнать моего гостя, говоря, что иначе он оставит у меня все свое состояние. Работа наша продолжалась с лишком два часа и, когда она была кончена, Кавелин спокойно уложил мои листы в свой портфель и поскакал опять в Красное Село.

— Не правда ли, — говорил он, садясь в карету, — что государь должен остаться очень доволен этою статьею, и что мне будет большое спасибо, если он проведает, что она моя.

— Разумеется, — отвечал я, — и надо признаться, что это спасибо будет вполне заслуженное.

По докладу военного министра, которому Кавелин представил статью, она была одобрена государем и появилась в 140 номере (28 июня) «Русского Инвалида» за подписью «Старый Измайловец». Разумеется, что мое тут участие осталось совершенно безгласным, но Кавелин, получив за свою статью изъявление благодарности от государя и комплименты в публике, совсем увлекся этим первым успехом на литературном поприще. Пустясь напропалую сочинять даже стихами, он в особенности занялся составлением новой газетной статьи о происходившем в то время торжестве по случаю перемены знамен Преображенскому и Семеновскому полкам и лирического воззвания к государю об освобождении из рук неверных Святых мест.

Эти попытки малоопытного писателя приводили его беспрестанно ко мне, как пользовавшемуся, после первой удачи, уже неограниченным его доверием.

Но от литературы письменной его беседы переходили иногда и в литературу пластическую. Так, однажды отобедав у нас, т. е. просидев с нами за столом, не прикоснувшись ни к одному блюду за беспрестанными рассказами, он вдруг схватил шаль моей жены и, драпировав ее около своей головы, стал произносить наизусть целые тирады из Расиновых трагедий, в подражание знаменитой актрисе Сен-Жорж…