Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001
Хорошо, что хоть пепел горемыки Толи Соболева догадались на Родину увезти. Не развеяли хоть по Кенигсбергу.
Поклон Свете и всему твоему семейству. Виктор Петрович
1 августа 1986 г.
(Адресат не установлен)
Дорогой Евгений Замирович!
Нынешней осенью я начну большую работу над подготовкой исправленного «Последнего поклона». Написались две новые главы, одна из них — «Пеструха» — печатается в № 1 журнала «Сельская молодёжь», и Вы, чувствую по письму, ещё не читали её. Вторая глава в работе.
Подготовка нового издания, надеюсь, сама даст ответ на многие Ваши вопросы. Появится и бабушка вновь, и довольно явственно, в новой главе «Пеструха». Книга разделится уже не на две, а на три части. Пойдёт работа и над языком. в том числе и над ликвидацией излишеств языковых.
Почему снял фразу: «Музыка окликнула во мне далёкое детство»? Сейчас Уже, конечно, не помню, но ныне я снял бы её за некоторую манерность и Иже за налёт литературной красивости. Надо бы всё это вычистить у меня и в Других вещах, а уж во всей нашей современной литературе, особенно в поэзии, сей «материал» лопатой бы совковой выгрести.
Как приходят ко мне слова? Не знаю, что на это ответить. Наверное, слова мои — это я сам, и они во мне живут. Впрочем, последнее время я много пользуюсь словарями, в том числе сибирскими. Где сверяюсь, а где и пользуюсь этим бесценным кладом, собранным нашими подвижниками из учебных заведений, прежде всего в Томском университете. Они, в Томске, знают, что я их боготворю за их прекрасную, так нужную в России работу, и шлют мне все, что у них издается. Вот только что прислали «Средне-Обский словарь», и один экземпляр я пошлю в Японию, где так въедливо изучают русский язык, а издатель мой ещё и коллекционирует (!) русские словари.
Кланяюсь. Желаю всего доброго. Ваш Виктор Петрович
1 августа 1986 г.
(И.П.Дедкову)
Дорогой Игорь Петрович!
Статью в «Новом мире» прочёл перед самым отлётом в Эвенкию. Из пяти дней, проведённых в тайге, погожих набралось два, так что было у меня время полежать на тесаных жердях в охотничьей избушке, посидеть у костра, послушать тишину и подумать неторопливо, а больше сидеть просто так, ни о чём не думая и радуясь тому, что есть ещё «углы» на земле, куда можно спрятаться со своим незрелым, всё ещё детским горем, ибо там, перед величием пространств и необъятности тайги, ощупаешь себя дитём. Чьим? Наверное, дитём подлинной, единственной матушки-земли!
Последнее время мне редко удаётся бывать в тайге — больны лёгкие, правое под пневмонией, левое ранено, и меня ведёт в слезу. И случалось, плакивал я, сидя у костра, от какой-то необъяснимой сладко-горькой печали. Так вот в 39-м году, будучи на первой в жизни новогодней ёлке (бедной, детдомовской, которая, конечно же, мне показалась сказочно роскошной), в разгар веселья и праздника я горько расплакался. Меня почему-то дружно все начал! утешать, и многие сироты тоже расплакались, и не от того, что родителей их расстреляли в Медвежьем логу или сделали сиротами другими, более «спокойными» средствами. Плакали они совсем по другим причинам, которые я и по ныне не возьмусь объяснить до конца, ибо они до конца и необъяснимы.
...За полдня поймал я на гибельную бамбуковую удочку и на примитивные мушки-обманки ведро харюза и ленка, поймал бы и ещё, да речка вздулась от дождей и эвенкийский бог сказал: «Хватит! Вас много, таких азартных и жадных».
Скажете: «Всё жамини да жамини, а о моей статье ни полслова!»
Понравилась мне статья, понравилась! Вы пока более других рецензентов приблизились к пониманию того, что я хотел сказать, сам порой не понимая того, как это сделать и о чём толковать со здешним нынешним народом, потому как и народ этот уже шибко отдалился от моего разумения, а может, я от него. Хожу иной раз по родному селу, ищу чего-то, но ни села, ни себя в нём найти не могу.
Увижу на скамеечке тётку Дуню и брошусь к ней, как к огоньку бакенскому на чужой, на каменной реке. Ей 84 года, жива, подвижна, ростит для сыновей двух поросят, обихаживает избу, огород, а когда так ещё с котомкой - лучишку, ягодёнок иль чесночишку — на рынок подастся. Чего уж там наторгует — секрет большой, но с народом пообщается, с бабёнками навидается и довольнёхонька! А на воскресенье, глядишь, сыновья да внуки приедут, работающие на каких-то непонятных «производствах», да и им самим едва ли понятных. С горы Колька спустится (там у нас Молодёжный посёлок) — путный мужик, у путной матери вырос. Папа-то был в галифе, командовал да хворал, а чаще — чужих бабёнок щупал, вот и помре рано от грехов мушшынских и блуду опшэственного, а тётка Дуня жива и почти здорова, и Колька — ей помощник хороший, душе поддержка и радость. Всё умеет, и по двору, и по специальности, здоров, красив, приветлив. Я и полюбуюсь ими издаля, да и укреплюсь душевно. А то хоть пропадай, когда тебя «мужественно» поддерживают русские мыслители по углам Кремля, за колоннами либо в сортире.
Завтра еду в деревню. Всё там в огороде заросло да и высохло, поди-ко, — июль у нас простоял жаркий. Люблю свою деревню и такой, какая она есть, — придурочно-дачная, раскрашенная, как гуляшая девка или буфетчица, дурная, стяжательная, как официантка из ресторана «Вырва» (так «Нарву» называли возле «Литературки»), но другой деревни у меня нет, да и не надо мне другую. Какую Бог дал и какой она меня родила, такими будем доживать и помирать вместе.
А «Печальный детектив» я хотел сделать непохожим на другие мои вещи. Это я помню отчётливо, потому как и все другие вещи мне не хотелось делать похожими друг на дружку. Я по природе своей выдумщик, «хлопуша», как мне говаривала бабушка, и мне хочется без конца выдумывать, сочинять и это увлекает меня прежде всего, а дальше уж объяснимые вещи начинаются: привязка к земле, читатель-писатель, искушённый формалист и опытный самоцензор; хитрован-редактор, приспособленец — гражданин, нюхом охотничьей лайки-бельчатницы берущий «поверху», то есть умеющий улавливать дух времени И веянье ветров, ну, а потом — труд, труд, труд, когда голова и задница соединены прямой кишкой.
Всё это не унижает моего труда и не убивает во мне моего удивления и восхищенья им. У Вали Распутина в рассказе: «Что передать вороне?» (по-моему) или в «Наташе» сказано, что ему кажется, что в нём есть другой человек. А мне думается — не кажется! И эти два человека противоборствуют всё время: один — сирый, придавленный страхом и временем, склонный к постоянному самоуничижению; другой — свободный в мыслях и на бумаге, упрямый, понимающий и чувствующий больше и тоньше, чем позволяет ему выразить тот, первый. И сколько же внутренних сил и напряжения ушло и уходит на противоборство этих двух человеков?! Вы скажете, и у Гоголя было так же, и Николай Васильевич маялся... Да ведь люди-то в Николае Васильевиче размешались под стать ему, с огромными, пространственными мыслями, неизмеримым космическим обаянием, даже в мерзостях своих, кои мы, по ничтожеству нашему, как и злополучные грузины, и выставить на вид боимся. И муки у Николая Васильевича были не чета нашим, огромные муки, нами до сих пор не понятые, не постигнутые оттого, что до Гоголя мы не возвысились. Ни время, ни образованность наша (скорее полуобразованность), ни, наконец, строение души нашей не позволили нам сблизиться с такой «материей» вплотную, хотя шаг вперёд и сделали. Гоголя начинают читать, но далеко, ох как далеко ещё до подлинного прочтения этого величайшего из гениев, до счастья проникновения в него или хотя бы почтительного (не фамильярного, как зачастую случается ныне) сближения с ним.
