Чарльз Уильямс - Аденауэр. Отец новой Германии

Обстановка в зале оживилась, когда на трибуну поднялся Томас Делер. Он проанализировал историю тех шести лет, с 1949 по 1955 год, когда он, будучи вначале министром юстиции, а затем лидером СвДП — партии, входившей в правительственную коалицию, — имел возможность глубоко изучить стиль руководства, характерный для Аденауэра. Буквально сотрясаясь от распиравших его эмоций, он бросал прямо в лицо канцлеру одно обвинение за другим: равнодушное отношение к проблеме воссоединения, нежелание серьезно проверить советские намерения в связи со «сталинской нотой» 1952 года, склонность обсуждать важные проблемы в кругу своих подпевал, полная некомпетентность и неспособность управлять государством — букет получился впечатляющий. Это была не просто критика политического курса, а беспощадный удар по Аденауэру как личности.

Вслед за Делером выступил другой «диссидент» — Густав Хейнеман. Некогда член ХДС, он после долгих странствований но политическому ландшафту ФРГ нашел свое место в рядах СДПГ и был теперь преисполнен решимости рассчитаться раз и навсегда со своим прежним лидером. Он продолжил тему упущенных возможностей воссоединения, добавив еще несколько примеров несерьезного отношения канцлера к этой животрепещущей проблеме. Добавил он и несколько отнюдь не комплиментарных штришков к личной характеристике Аденауэра: он может быть то елейно-ласковым, то злобно-жестким, то вообще продемонстрировать припадок бешенства. В роли адвокатов своего лидера и покровителя выступили, а вернее сказать, огрызнулись, Кроне и Брентано. Сам канцлер хранил гордое молчание, укрывшись за стеклами темных очков от вспышек фотокамер и любопытных взоров -депутатов.

Все было бы не так плохо, если бы дебаты на транслировались по радио и если бы пресса фактически не поддержала «диссидентов». Ее комментарии сводились к двум тезисам; первый: не ответив на критику в свой адрес, Аденауэр проявил полнейшее неуважение к парламенту; второй представлял простой силлогизм: молчат обычно те, кому нечего возразить, — Аденауэр молчал, значит, ему нечего сказать в свою защиту. Аденауэр попытался исправить впечатление, выступил с речью по радио, дал указание Греве провести пресс-конференцию по истории «борьбы за единство нации». Все тщетно: инициатива была потеряна.

Выход был найден традиционный: уход в отпуск. 31 января он покинул Бонн, отправившись, правда, не в Канденаббию, а в Прованс, к подножию приморских Альп. Там его встретили чистый воздух и хорошая погода. Он мог успокоиться и поразмышлять. Количество визитеров на этот раз было сведено до минимума. В письме к Глобке он меланхолично констатирует: «На солнце тепло. Чувствую, как я все-таки устал».

При всем при том он отнюдь не забыл трепки, которой подвергся в парламенте, и исподволь готовил реванш. В Прованс был срочно вызван верный Глобке, и вместе они решили, что единственный способ исправить ситуацию — это провести новые дебаты на ту же тему, только получше к ним подготовившись. Прогуливаясь среди дикой растительности французской провинции, Аденауэр вновь и вновь обдумывал, как подать на публике свою позицию по вопросу воссоединения. По сути, он решил придерживаться своей старой линии: о единстве Германии можно говорить только в контексте общего соглашения о разоружении и европейской безопасности; германской проблемы как таковой вообще не существует; речь идет о проблеме глобального масштаба.

5 марта Аденауэра, возвращавшегося в Бонн, на промежуточной станции, в Людвигсхафене, встретили Кроне и Глобке. Они кратко информировали его о том, что происходило в его отсутствие. Новости были не особенно ободряющие: но общему мнению, Аденауэр потерял свою былую хватку и вот-вот должен подать в отставку. Уже развернулась борьба за то, кто станет его преемником: конкурируют друг с другом Эрхард, Брентано, Шредер, и даже этот мозгляк Герстенмайер заявляет о своих претензиях на канцлерство; вторые внешнеполитические дебаты, которые по указанию Аденауэра были назначены на 13 марта, пока отложены.

Аденауэр отдавал себе отчет, что ему отчаянно нужно как-то пополнить свой багаж по проблеме воссоединения, но чем? 7 марта он имел длительную беседу с послом Смирновым. Ничего утешительного он от него не услышал. Смирнов указал, что его правительство уже выступало с предложением созыва новой конференции в верхах и начала двусторонних переговоров между двумя германскими государствами. Аденауэр не высказал в ответ никакого энтузиазма. Советский посол поинтересовался причинами такой индифферентности. Впрочем, он заранее знал ответ: двусторонние переговоры с ГДР означали бы ее признание де-факто. В результате, заявил Аденауэр, это приведет к тому, что Советы подпишут мирный договор с обоими германскими государствами, а это увековечит раскол Германии. На этом дискуссия оборвалась.

Тремя днями позже Аденауэр стал участником театрализованного действа, которое еще более ухудшило его внешнеполитический имидж. 10 марта на торжественной церемонии в кёльнской Андреаскирхе он был возведен в звание почетного рыцаря Тевтонского ордена. Канцлер воспринял церемонию почти с детским восторгом, поспешив продемонстрировать Хейсу набор фотографий, где он был изображен в одеянии члена Ордена: белая мантия с черным воротником и черным распятием на груди, мрачно-нахмуренное выражение лица, словом, нечто напоминавшее маскарад поры его студенческих лет. Однако в Польше все это было воспринято весьма серьезно: Тевтонский орден был для поляков символом средневековой колонизации восточных земель, пресловутого немецкого «дранг нах остен». Аденауэра эта реакция нимало не тронула: если поляки чувствуют себя оскорбленными, это их дело; с другой стороны, это была сладкая месть за «план Рапацкого».

Последовала новая беседа со Смирновым; советский посол явился на нее, вооруженный новой нотой своего правительства, тон которой, как его охарактеризовал Аденауэр в своих мемуарах, был, «мягко говоря, весьма недружественным». Канцлер ответил неожиданным предложением: пусть Советы предоставят ГДР тот же статус нейтралитета, который в 1955 году получила Австрия, тогда можно обо всем договориться. Трудно сказать, насколько серьезный характер имела эта инициатива. Аденауэр-мемуарист писал, что, предлагая «австрийский вариант», он рисковал тем, что «соотечественники забросают меня камнями». Он не мог не знать, кроме того, что ему не удалось бы убедить ни бундестаг, ни даже членов своего кабинета в достоинствах своего плана. Скорее всего никакого реального плана и не было, а сказано это было Смирнову просто для того, чтобы заставить его примолкнуть хотя бы на время. Если замысел был именно таков, то можно сказать, что он удался. Смирнов смог лишь промямлить, что, мол, ГДР является суверенным государством и что Советский Союз не может вмешиваться в ее внутренние дела. После этого на протяжении нескольких месяцев его не было видно и слышно.