Лев Успенский - За языком до Киева

Участвуя в работе Комиссии Ленгорисполкома по наименованию улиц, я вот уже много лет отстаиваю принцип: переименовывать в любом направлении только в самых необходимых и неотвратимых случаях. И — вроде начинает действовать.

Ну вот, на главные поднятые Вами темы я ответил. Маленькие мортирки в конце Каменноостровского я как будто помню. Это — на левой руке, если идти к Островам, у последнего здания перед Каменноостровским мостом? Я не помню тут приюта для артиллеристов, но помню, как там в начале 20-х годов было общежитие Герценовского института. Была вывешена громадная кумачовая вывеска:

ОБЩЕЖИТИЕ СТУДЕНТОВ ИНСТИТУТА ИМЕНИ А. И. ГЕРЦЕНА

Петербургского 1-й гильдии купца П. П. Солодовникова

Старая вывеска вылезла из-под новой…

Мне что-то вспоминаются там именно такие мортирки, у которых из дульных срезов вроде бы виднелись полушария будто бы находившихся в них медных ядер. Но не ручаюсь, так это или не так…

1971. III. 10

Ленинград

Многоуважаемая тов. П.

<…> Я очень и от души благодарен Вам за милый подарок — фотографию, присланную Вами.

Выход в свет моей новой книжки сделал так, что многие «старые петербуржцы» почувствовали некую симпатию и доверие ко мне. Они стали присылать — что у кого сохранилось. Одни шлют мне открытки, изображающие то «Памятник Славы», то «Петра-плотника», но не на Адмиралтейской набережной в 10-е годы нашего века, а в голландском Заандаме, сфотографированного уже в наши дни. Другие присылают просто виды Петербурга — чаще всего любительские, но превосходные фото. У меня скоро образуется маленький «музей старого петербуржца», и в этом Музее Ваша трогательная группа займет свое почетное место.

Вы по детству своему — Охтинка, а на Охте за все свое детство (я) был один-единственный раз, годов 7-ми. Мама поехала к своей знакомой — учительнице одной из охтинских школ, Над[ежде] Петр[овне] Румянцевой, сестре известного переводчика «Капитала» Петра Петровича Румянцева. Я изо всей Охты с тех пор помнил только узенькую «каланчу» с «талией», неподалеку от нынешнего Охт[инского] моста. Впрочем, я видел ее целой еще и в 1969 году.

Так или иначе, мне было чрезвычайно приятно получить и само Ваше письмо, и добрые, теплые слова по адресу моих книг и моей работы.

1969. VII. 26

Дорогой и бесконечно уважаемый Корней Иванович!

Мне даже трудно выразить, как я признателен Вам за присланную очаровательную акварель[34]. Я и вообще-то очень люблю М. В. Добужинского, хотя больше всего знал его графику. Кроме того надо сказать, что два или три сына его учились в той же гимназии Мая, что и я. Они были не моими, а моего младшего брата одноклассниками, но я их всех прекрасно представляю себе (вот только забыл — двое их было или трое). В гимназии Мая учились множество младенцев тогдашней интеллигентской «элиты», в частности и уйма детей художников: тот Коля Бенуа, который теперь в Ла-Скала, как две капли воды похожий на серовский портрет своей матери, сын Рериха, вот эти мальчики Добужинские — много.

А гимназия была такой отличной, что все мы, бывшие «майцы», и к ней и друг к другу сохраняем самые нежные чувства, хотя осталось нас уже маловато.

Но это — а пропо.

Сегодня и завтра (суббота и воскресенье) я не могу известить редакцию о такой нашей книжной радости, но в понедельник сделаю это обязательно. Мы с ними сговаривались (так оно, очевидно, и будет), что они пришлют фотографа ко мне на дом и он никуда не будет уносить подлинник, так что, как только он скажет Бармалею свое «спокойно, снимаю», я запечатаю его (Бармалея) еще раз в конверт и тотчас отправлю Вам. Вероятно, к концу той недели он уже обретет свое привычное место в Вашей Чукоккале[35].

Вы пишете, «не позволю ли я Вам кое-где проретушировать мою статью о Николае Корнеевиче»[36], Ах, Корней Иванович! Вы меня ставите в положение какого-нибудь, пусть даже и не совсем неумелого, врача из войска, осаждавшего Трою, к которому бог врачебного искусства Асклепий обратился бы за «разрешением» помочь тому в его медицинской практике… Да я буду только польщен Вашим вмешательством, и «Молодая гвардия» после Вашей ретуши не имеет ни малейшей надобности показывать мне, что получилось перед сдачей в набор. Если бы Вы изъявили такое желание в отношении любой моей работы, я бы ответил так же, а тут, где речь идет о Николае Корнеевиче, и вопроса такого возникнуть не может.

Огорчила меня Ваша приписка: нездоров, хотя я и сам, как это ни странно, чувствую себя в 1969 году почему-то значительно менее крепким, чем, скажем, в 1929-м или 39-м. Но только на днях получил Ваше предыдущее письмо и радовался в нем всему впечатлению прямо юношеской твердости и почерка, и «плетения словес», и мысли. Впрочем, и это письмо никак не несет на себе отпечатка какого-либо нездоровья, и я надеюсь, что, когда Вы получите этот мой ответ, Вы будете уже бодры и крепки, как всегда.

Еще раз огромное спасибо.

1976. XII. 25

Ленинград

Многоуважаемая Ольга Эразмовна![37]

Вы совершенно правы: я именно тот Лев Успенский, который работал у Я. Л. Зархи в Аэромузее, часто бывал на Корпусном аэродроме и на самом деле имел великое счастье несколько раз летать на Ю-13 с Валерием Павловичем.

К сожалению, я, по-видимому, как-то разошелся с доктором Хиловым и музыкантом Никитиным. Я их не то что «не помню», а просто «не знал». Т. е. вполне возможно, что мы неоднократно встречались, сталкивались, но так как меня, по Вашему справедливому замечанию, интересовал на Корпусном только язык летчиков, а значит и ТОЛЬКО ЛЕТЧИКИ, то я на остальную публику не обращал внимания.

Память у меня всю жизнь была, и сейчас, на 77-м году, осталась по отношению к прошлому — отличная. Если бы мне кто-либо представил этих товарищей и назвал их, я бы на всю жизнь их запомнил. Помню же я, скажем, начальника школы Адольфа Карловича Иооста, помню одного из механиков Валерия Павловича, Колю Иванова (отчества не знаю лишь потому, что его тогда никто по отчеству и не знал), помню — по той же причине без отчества — девушек-учлеток Лелю Коротову и Ямщикову — тоже Лелю, хотя она была Вашей тезкой, а не Еленой; помню «теоретика» Игоря Костенко… А тут — не знаю, и к огорчению моему, помочь Вам ничем не могу. <…>

Вы совершенно правильно указали причину, которая привела меня в авиационную среду, но я думаю, что не стоит писать — «издатель словаря». Я, на базе собранного на Корпусном и в кружке планеристов материала, написал работу о профессиональном языке русских летчиков. Она была издана в сверхученых Записках Института языка и мышления (1936 г., выпуски VI–VII, стр. 161–217). Она в филологических кругах получила широкую известность, и ее постоянно цитируют ученые в своих работах и по сей день, но все-таки это не словарь, хотя к статье и приложен краткий «словарик» летных слов и выражений, из которых немало я услышал из уст Валерия Павловича.