Яков Гордин - Ермолов

Ермолов во что бы то ни стало хотел противопоставить одни кавказские народы другим. Так, во время похода на Акушу он включил в состав своего отряда воинов главного союзника русских в Дагестане шамхала Тарковского. «Со мною находился шамхал, — писал он в записках, — которому поручил я начальство собранных подвластных. Не имел я ни малейшей надобности в сей сволочи, но потому приказал набрать оную, чтобы возродить за то вражду к ним акушинцев и посеять раздор, полезный на предбудущее время».

Готовясь к походу в Дагестан и считая этот поход решающим, Алексей Петрович направил Мадатову предписание, которое свидетельствует о появившейся в отношении Ермолова к покоряемым народам гибкости:

«Господину генерал-майору и кавалеру князю Мадатову.

Государю императору донес я о действии вашем в Табасарани, отдавая должное уважение благоразумным распоряжениям вашего сиятельства и быстрому исполнению оных.

Я не упустил поставить на вид доверенность, снисканную вами у подчиненных вам мусульман, которые столь храбро сражаются под вашею командой. <…> Из последних действий ваших сужу я, что должен быть большой страх, между врагами нашими, ибо и добыча досталась войскам богатая, и что всего более, захвачены женщины и дети. Здесь редки весьма подобные случаи и потому должны производить полезные впечатления и послужить к убеждению их уклоняться от беспокойств и искать покровительства нашего. Потеря имущества не легко и не скоро вознаграждается. Одобряю весьма, что возвратили захваченных женщин; не говорю ничего и против освобождения пленных, ибо полезно вразумить, что русские великодушно даруют и самою жизнь, когда не делают упрямой и безрассудной защиты. <…> В рассуждении пленных, предлагаю вашему сиятельству к соблюдению впредь, следующее замечание: внушить войскам, чтобы не защищающегося, или паче, бросающего оружие, щадить непременно; при малейшей защите истреблять необходимо и, тем пользуясь, не обременять себя излишним и тягостным числом пленных».

Письмо, датированное 11 сентября 1819 года, не столько предписание, сколько одобрение уже принятых решений. Мадатов, знающий местные нравы, не отягощенный комплексом Цезаря, понимал, что одним устрашением должного результата не добьется. И он, командуя местными ополчениями против других местных ополчений, попытался примирить враждующие стороны и выступить в качестве третьей — высшей — силы.

Это было плодотворно, и Ермолов это понял.

Он уже осознавал, что его уверенность в замирении Кавказа серией сокрушительных побед над мятежниками не безусловна. А для эффективного осуществления военно-экономической блокады наиболее опасных народов необходима лояльность их соседей. Блокировать весь Кавказ было невозможно.

Гуманные жесты Мадатова могли привлечь на сторону России жителей ханств, от большинства владетелей которых Алексей Петрович твердо решил избавиться.

Ермолов готовился к решающему удару по акушинцам. В ноябре он вызвал из Табасарани, уже усмиренной, Мадатова с его татарской конницей и начал предварительные переговоры с противником.

«Акушинцам отправил я бумагу, — вспоминал он в записках, — коей требовал, чтобы они дали присягу на верность подданства императору, прислали лучших фамилий аманатов, не давали у себя убежища неблагонамеренным и беглецам, возвратили имеющихся у них русских пленных».

Это были те же самые стандартные требования, которые он предъявлял и чеченцам и на которые акушинцы, защищенные горами, еще менее чеченцев склонны были обращать внимание.

«Обещал, если не согласятся, наказать оружием и взять главный город, Акуша называемый. Жителям провинции Мехтулли (лежавшей перед землями акушинцев. — Я. Г.), коих акушинцы склонили на свою сторону, послал я объявить, что если не останутся покойными в домах своих, разорю их до основания и пленных отошлю в Россию. Сии были в ужасном страхе…»

Последняя угроза — ссылка в Россию — была одной из самых действенных. Подобная мера уже практиковалась.

28 августа 1819 года Алексей Петрович запрашивал Закревского: «Спроси князя Петра Михайловича (Волконского. — Я. Г.), где назначит он места, куда бы да мог я посылать отсюда на службу разные народы? У меня здесь столько шатунов, возмущающих спокойствие людей, готовых быть добрыми подданными государя. Хотел я чеченцев и кабардинцев отправлять в Сибирь в войска, но не знаю, как оттуда посланные даже в работу (каторжную. — Я. Г.) уходят без больших затруднений. В одном ханстве Шекинском имею я таковых недавно возвратившихся из Сибири 22 человека. Есть в Персии и даже здесь в Андрее был один. Они проходят чрез киргизов, а бухарцы как единоверцев принимают хорошо и дают всякое пособие — в прошедшем году несколько чеченцев отправил я на Камчатку из предосторожности от побегов, но сам я знаю, что это худое средство, ибо многие со временем могли бы быть годными, а не каждый вынести далекий путь может. Нельзя ли на остров Эзель в Финляндии или Архангельск? Здесь есть разные беки, беи — то есть владельцы, которые почитают храбростью и удальством собственными руками убивать своих подвластных. Нельзя наказывать их как преступников, пока законы наши не будут распространены на них, особливо когда между здешними народами подобные деяния приемлются отличием; но нельзя вразумить их, что то преступление, иначе как некоторым смирением и таковых, по мнению моему, надобно определять в службу унтер-офицерами, как людей, принадлежащих высшему сословию или здешнему дворянству. У меня теперь уже сидит один в крепости ребенок едва 18 лет возраста и уже убивший двух человек, о чем никто не сказал ни слова, как о происшествии весьма обыкновенном. Он из владельцев и хорошей фамилии отправится с кадрами в Россию. Итак, мне надобно разрешение, куда в дальние места отправлять простолюдинов в солдаты, и куда не столь далеко отправлять людей лучшего происхождения в унтер-офицеры».

Очевидно, Ермолов и в самом деле не сознавал, какой психологической катастрофой является для горца любого социального статуса перемещение из традиционной среды в незнакомый, непонятный, враждебный и страшный мир — солдатом ли, унтер-офицером ли — совершенно неважно… Подобная практика не могла в обозримое время сломать традиционные представления горца, но гарантированно могла вызвать еще большее озлобление и ненависть.

Причем Алексей Петрович, стоя на страже законности, не считает это наказанием, но неким способом «смирения».

Его возмущение произвольными убийствами на первый взгляд противоречит его собственному представлению о своем праве распоряжаться жизнями горцев — в том числе женщин и детей. Но он приказывал убивать во имя рациональной и, по его убеждению, законной цели. Он, таким образом, рассчитывал установить прочный мир и привести горские народы к благоденствию под милосердной властью российского императора. Необузданный деспотизм и кровавое самодурство ханов и более мелких владетелей были ему отвратительны.