Яльмар Шахт - Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948

Я с удовлетворением следил за тем, как суд прислушивается к достоверному и ясно высказанному свидетельству Вокке. Но заметил также, что Джексон теряет спокойствие.

Вокке продолжал свидетельствовать о первых днях после начала войны:

— Шахт пригласил к дискуссии тех директоров, которых считал надежными. Первое, что он сказал, были следующие слова: «Господа, это такое вероломство, какого еще не видывал мир. Поляки так и не приняли немецкого предложения. Газеты лгут, чтобы внушить немцам ложное чувство безопасности. Поляки были захвачены врасплох. Гендерсон даже не получал предложения, он выслушал только короткую выдержку из ноты в устном изложении. Когда начинается война, то всегда возникает вопрос: кто несет ответственность за нее? Это самый очевидный случай вины за войну из всех, которые когда-либо встречались. Нельзя представить себе большего преступления».

Вокке вспомнил, как я воскликнул: «Наше перевооружение бесполезно! Нас обманывают жулики и мошенники. Происходит пустая трата денег».

Он рассказывал о моей общей концепции политики и о том, как я однажды заметил: «В долгосрочной перспективе внешняя политика без производства любых вооружений невозможна».

— Шахт, — продолжал он, — говорил также, что нейтралитет, которого он желал Германии, должен быть вооруженным нейтралитетом, раз уж возможны конфликты между великими державами. Он придерживался мнения, что Германии необходимо вооружиться, чтобы она не осталась совершенно безоружной среди вооруженных стран. Он не имел в виду какое-то конкретное нападение, но отмечал, что в каждой стране имеется партия войны, которая может прийти к власти сегодня или завтра. Да и соседи Германии в конечном счете не заинтересованы в ее полной беззащитности. Ведь тогда она будет представлять реальную угрозу миру и соблазн для других государств вторгнуться в нее рано или поздно.

После того как Вокке закончил свое свидетельство, господин Джексон попытался разнести его в пух и прах, но безуспешно. Свидетельство Вокке прозвучало публично. Оно явно произвело большое впечатление.

С 3 мая по 15 июля я должен был оставаться на скамье подсудимых и выслушивать порой тяжкое судебное разбирательство дел других подсудимых.

15 июля доктор Дикс начал свою защитительную речь таким образом:

— Уникальность дела Шахта очевидна с одного взгляда на скамью подсудимых, а также из истории его заключения и защиты. Как было установлено в суде, Шахта отправили в концентрационный лагерь по приказу Гитлера. Его обвиняли в измене гитлеровскому режиму. Народный суд приговорил бы его к смерти, если бы не поворот событий, который означал, что из узника Гитлера он превратился в пленника победоносных союзных держав. Летом 1944 года мне поручили защищать Шахта в Народном суде Адольфа Гитлера. Летом 1945-го попросили взяться за его защиту на Международном военном трибунале. Эти противоречащие друг другу события в том, что касается личности Шахта, побуждают к серьезному осмыслению всего, связанного с этим судом.

Очень немногие немцы, жившие в Германии, знали о балансе сил и их распределении среди тех группировок, которые явно или фактически были призваны приложить свои усилия к формированию политического мышления. Для большинства немцев знание положения дел станет откровением.

Насколько же невозможным было знание о нем для иностранца в то время, когда предпочитали оценивать социологические условия в гитлеровской Германии, особенно относящиеся к конституционному праву и внутренней политике, при помощи обвинений? Но оценивать их правильно необходимо для адекватного предъявления любого обвинения, основанного на фактических, действительных предпосылках. Я считаю, что в этом отношении обвинение сталкивается с неразрешимой задачей.

Обвинение представило одного свидетеля против всей скамьи подсудимых, человека, который мог что-то сказать, — и этим человеком был бывший прусский министр Северинг, недавно скончавшийся. Когда он рассказывал судьям Нюрнбергского трибунала, как все начиналось, иностранцы немели от изумления, не отрывая от него глаз. Его свидетельства казались почти невероятными. 20 июля 1932 года, рассказывал он, два полицейских чиновника посетили его офис, сообщив, что их прислал президент рейха и что он — прусский министр внутренних дел — должен немедленно подать в отставку. Подобное требование никоим образом не было совместимо с конституцией, на которой принимал присягу фон Гинденбург. Северинг имел право — можно было бы сказать, и долг — сопротивляться. Прусская полиция, подчинявшаяся ему как министру внутренних дел, в то время была еще дисциплинированной и абсолютно надежной в том отношении, что в точности выполняла его указания.

Но что сделал господин Северинг? Он не оказал никакого сопротивления внезапному и неконституционному увольнению. Он покорно отправился домой, написал прошение об отставке и в течение всего существования Третьего рейха получал свою пенсию. Гитлер не считал его своим противником, не бросал его, как меня, в концентрационный лагерь. Он оставил его в покое и — как показала история — оказался прав.

Но это еще не все. Северинг был известным социал-демократом и играл важную роль, как лидер рабочих высокого ранга и титула. Именно немецкому рабочему классу посвятил эти слова поэт:

Перестанут вращаться колеса, затихнут,Коль того пожелает твоя могучая рука.

Однажды в истории Германии все колеса действительно остановились, поскольку так захотела могучая рука. Это случилось во время путча Каппа. Тогда сила хорошо организованных войск не выдержала сопротивления профсоюзов, которые призвали к всеобщей забастовке. Но ни в 1932-м, ни в 1933 году Северинг не призывал профсоюзы сопротивляться. Он ничего не сделал для того, чтобы предотвратить безмолвный и полный распад. Он ничем не рискнул, не подвергал себя опасностям.

Однако из истории европейского рабочего класса известно, что было время — время отчаяния и беспредельной горечи, — когда рабочие выступили против германских войск. Речь идет о Голландии в период оккупации. Рабочие лидеры Голландии призвали к забастовке. В Германии же господин Северинг на это не решился. В Нюрнберге, к большому удовлетворению обвинения, он охарактеризовал меня как человека, «которому нельзя доверять», и сказал, что я «предал дело демократии».

По моему же мнению, демократия в Германии — во всяком случае, демократия разновидности Северинга — сдалась без борьбы.

Все судьи обратились в слух, когда доктор Дикс изложил свой взгляд, противопоставив полной пассивности Северинга активность, которую проявлял я.