Юрий Нагибин - О любви (сборник)
Все мое короткое пребывание в Москве шло под песню «Как на темный ерик», невероятно популярную в те дни. Ею приветствовали приезжающих в отпуск или в командировку фронтовиков. Там были такие волнующие слова:
Любо, братцы, любо.Любо, братцы, жить.С нашим атаманом не велено тужить.Не велено тужить.
Тут взгляды обращались к герою, и все рюмки тянулись к нему. Я едва перешагнул родной порог, как появилась водка, и новая мамина подруга, соседка по подъезду, вдова пародиста Архангельского, Кира, зубастая, очкастая, с сильным ловким телом, завела разухабисто:
Как на темный ерик, как на темный ерикГрянули казаки — сорок тысяч лошадей…
Бедная мама не справилась с потрясением, сразу напилась и отключилась от происходящего. Дождавшись десяти часов — раньше я не решился тревожить Гербетов, — я позвонил Даше. Она сама сняла трубку.
— Приезжай, — сказал я.
— Как ты очутился тут? — В голосе — растерянность и настороженность.
Я объяснил.
— Мне надо в институт. У нас начинается сессия. Я заеду по пути, только ненадолго.
— На сколько можешь.
Как это было не похоже на безумие моих домашних. Мама восторженно-отчаянно напилась, у Верони не просыхали глаза, отчим, который никогда не пел по причине полного отсутствия слуха и голоса, так горланил с Кирой дуэтом про ерик, что наверняка распугал все сорок тысяч лошадей. Это была радость так радость! А Даша разговаривала со мной так, будто я вернулся раньше срока из подмосковного дома отдыха. Но ее холодная сдержанность не насторожила меня и не огорчила, я думал лишь о том, что сейчас увижу ее.
Она приехала не слишком скоро.
— У вас тут гулянье? — спросила она, закатив глаз.
— Да, выпили немного. Пойдем.
— Куда ты меня тянешь?
— А ты не понимаешь?
Я с какой-то грубой нежностью втолкнул ее в свою комнату. Она показалась мне немного опухшей, похудевшей, что ей не шло, и вообще какой-то не такой. Я успел это увидеть сквозь объявший меня отнюдь не тусклый огонь желания.
Диван стоял как раз напротив двери. Я толкнул Дашу на него, она упала навзничь. Я, неуклюже, бестолково и не думая о предосторожностях, овладел ею. Это было словно не с любимой и не с женой, а со случайной девкой в подъезде или у водосточной трубы. Причиной тому избыток желания, и она могла бы это понять, но не захотела. Она поднялась с хмурым, оскорбленным видом, одернула юбку:
— Моя миссия выполнена?
— Я слишком соскучился, — пробормотал я.
Опять она закатила глаз, то ли у нее усилилась косина, то ли все, что шло от меня, вызывало недовольство.
— Мне пора в институт, — сказала она. — Увидимся вечером.
— Приходи сюда. Мама и отчим уйдут к Кире и там останутся. Мы будем одни.
Она чуть подумала и согласилась.
— А когда ты у нас появишься?
— Завтра.
— Завтра день рождения Сережи. Тетка что-то устраивает. Будет мама и мои новые друзья.
— Кто такие?
— Одного ты знаешь, Резунов, молодой прозаик. О другом я тебе писала — Стась, раненый летчик, мы познакомились в госпитале.
Я вспомнил Резунова — Илья Муромец с носом-кнопкой. Если б не нос, он был бы хоть куда: высоченный, плечистый, с серыми внимательными глазами, застенчивой улыбкой. Он всячески подчеркивал и свою простонародность, и свою былинность: носил косоворотку, кожух; проза его чуть отдавала Клюевым. Правда, я знал всего один рассказ. Меня позвали на литинститутский семинар, где он читал. Мне запомнилась фраза «Задрала ногу чудо-девка, стон по лесу пошел!». Ногу она задрала вполне целомудренно, залезая на телегу. Его однокашник, красивый юноша с пятнистым румянцем, сказал на слезе: «Старик, ты и сам не знаешь, насколько ты талантлив!» Остальные участники семинара были тоже потрясены. Герой молчал, только вздыхал и разводил руками, то был жест Островского, но слова великого драматурга, произнесенные после премьеры «Бедность не порок», остались в подтексте: «Простите, братцы, не я, Господь Бог писал моей рукой». Впоследствии, когда отпала былинная шелуха, он стал писать талантливые, крепкие рассказы. Я помог этому человеку, отнявшему у меня жену, издать книгу, написал похвальную рецензию и дал рекомендацию в Союз писателей. Насчет того, что он отнял у меня жену, это так, для красного словца. Отнять жену нельзя, женщина или хочет этого, или не хочет. Если не хочет, то можно красавца Алена Делона помножить на миллиардера Теддера и еще на Нильса Бора, и все равно ничего не выйдет, если женщина хочет, достаточно одного Резунова.
Он давно исчез, и я не знаю, жив он или умер. У него оказалось серьезное психическое расстройство, поэтому такого здоровяка не взяли в армию. Прежде я думал, что он такой же псих, каким я сам значился до контузий, но у него никто не сидел, он действительно был болен.
О летчике Даша мне писала. Он был поляком из Риги, они познакомились в госпитале, над которым шефствовал литвуз. Госпитальное знакомство продолжалось. Именно Стась, так его звали, перетерпев Резунова и мои пиратские набеги, станет Дашиным мужем, отцом ее ребенка. Он тоже умер несколько лет назад, я узнал о его кончине из газетного некролога. Был слух, что они с Дашей разошлись. Я пишу кладбищенский роман, почти все герои покинули свет. А давно ли все начиналось? Бог мой, как скоро ночь минула!
Но Стась был покамест в глубоком запасе, а на мое поле ворвался Илья Муромец, о чем я тогда не подозревал.
Вечером Даша явилась совсем другой, нежели утром, подмазанная, принаряженная, оживленная и ненастоящая, что я ощутил с присущей мне чувствительностью, тут же растворив в серной кислоте своего спасительного идиотизма. Она изо всех сил маскировала отчуждение, которое испытывала ко мне. Я одного так и не понял, было ли ее поведение результатом домашней разработки или она вела собственную игру, в которой присутствовал остаток прежнего чувства ко мне. Она решала ряд задач, одной из них — наименее важной — было проверить, сохранилось ли хоть что-то от былого чувства. Но даже если так, дух Анны Михайловны незримо витал над нами.
Ведь при всех обстоятельствах семья не ставила себе целью отделаться от меня любым способом. Цель была прямо противоположная: сохранить наш брак, но на совершенно иной основе. Резунов хорош был для былины, но не для дома Гербетов и вообще не для брачной жизни. Это о нем поется: «Ни кола ни двора, зипун — весь пожиток». За минувшее время Анна Михайловна не превратилась в сентиментальную идеалистку. Покровительствуя роману дочери, она хотела проучить меня, а главное, лишить той опоры, которую я всегда находил в Даше…
