Ю. Сушко - Владимир Высоцкий. По-над пропастью

— Не пей, тебе говорят!

— Не могу видеть Вовку мертвым.

— Его, прежде всего, нужно проводить по-человечески. А там уж хоть залейся!

— Не могу. Я сам сейчас умру..

— Дубина стоеросовая.

Появившись на Малой Грузинской, Юрий Петрович огляделся и, улучив момент, отозвал в сторону наиболее, на его взгляд, трезвого Янкловича и попросил его собрать весь архив, записи, бумага, оставшиеся после Владимира, и куда-нибудь спрятать.

Где хоронить? Семен Владимирович говорит: «Только на Новодевичьем!» Хорошо. Любимов набирает приемную Моссовета и слышит: «Да вы что? Какое Новодевичье? Там уже не всех маршалов хоронят...» Тогда в Моссовет отправился Иосиф Кобзон, принялся хлопотать о Ваганьковском кладбище. Первый заместитель мэра оказал: «Да. Очень жаль Володю. Что ж, езжайте, выбирайте место, рели найдете, я разрешу». На Ваганьковском директор кладбища сам указал ему «лобное место» для Высоцкого: лучшего не найти. Когда Кобзон полез в карман за деньгами, он остановил: «Не надо, Иосиф Давыдович! Я Высоцкого люблю не меньше вашего...»

На кухне на Малой Грузинской известинский фельетонист Надеин пытался сочинять некролог. Каждый считал своим долгом влезть в текст, поправить, что-то добавить. В театре художник-декоратор пишет что-то свое. Но все написанное — в корзину! Обошлись официальным извещением и соболезнованием в черной рамочке в «Вечерней Москве» и «Советской культуре»:

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Министерство культуры СССР, Госкино СССР, Министерство культуры РСФСР, ЦК профсоюза работников культуры, Всероссийское театральное общество, Главное управление культуры исполкома Моссовета, Московский театр драмы и комедии на Таганке с глубоким прискорбием извещают о скоропостижной кончине

                           Владимира Семеновича ВЫСОЦКОГО

           и выражают соболезнование родным и близким покойного.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Когда Любимов вернулся домой, Каталин сказала, что его спешно разыскивают от Гришина, первого секретаря Московского горкома партии. И тут же раздался звонок. Это был Изюмов, помощник хозяина столицы: «Виктор Васильевич поручил вам сказать, как все должно быть». Дескать, какой-то мелкий чиновник быстро проведет с 10 до 12 гражданскую панихиду в театре и на кладбище.

— Нет, так хоронить мы не будем, — ответил Любимов.

— Как?

— Вот так. Вы его травили, а хоронить его будем мы, его друзья.

— Нет, вы будете делать, как вам прикажут!

— Нет, не буду делать. Если вы хотите по-своему, вам придется нас физически устранить.

— Так и доложить?

— Так и доложите.

Шеф Таганки дозвонился тогдашнему шефу Лубянки:

— Юрий Владимирович, ваши деятели не понимают, кого они хоронят. Может быть новая Ходынка.

Андропов ответил:

— Хорошо, товарищ Любимов. Вы слышите, я пока еще называю вас «товарищ». Придет мой человек и будет вам помогать, чтобы никаких Ходынок не было.

При этом и на одном конце провода, и на другом каждый из собеседников был уверен, что только он один и прав.

Во второй половине дня прилетела Марина Влади.

Вечером, перед началом спектакля «Десять дней, которые потрясли мир», Любимов вышел на сцену:

— У нас большое горе. Умер Высоцкий... Прошу...

Зал встал.

Следующие два дня театр был в трауре.

Черным писана хроника погребальных дней. В большом окне был выставлен портрет Высоцкого с извещением о смерти ведущего артиста театра. Чуть ниже фотографии — цитата из его песни: «Мы не умрем мучительною жизнью, мы лучше верной смертью оживем!». Внизу, у окна с портретом, отгорожена часть тротуара, укрытая театральными афишами спектаклей, в которых он играл. Поверх афиш — цветы. На цветах — гитара. Все усеяно листочками со стихами.

Смерть Высоцкого заставила поверить, что самые высокие и нежные чувства можно выразить только с помощью поэзии. Его гибель, словно короткое замыкание, шарахнула по поэтам. Первыми почувствовали боль Белла Ахмадулина и Андрей Вознесенский. Но стихи писали и те, кто никогда в жизни не занимался стихотворчеством. Не хотели верить пронзительным словам пророчества Леонида Филатова, выразившегося всего в четырех строчках:

Он замолчал. Теперь он ваш, потомки.Его не стало. Дальше — тишина.У века завтра лопнут перепонки —Настолько оглушительна она.

Стихи переписывали, передавали мятые бумажки друг дружке. Кто-то затеял сбор подписей, чтобы Театру на Таганке присвоить имя Высоцкого.

Потом в окне появляется объявление от театра, что доступ для прощания с телом будет открыт в понедельник, 28 июля с десяти часов утра.

В этот день в 4 утра в подъезде дома № 28 по Малой Грузинской улице был установлен белый гроб с телом Высоцкого. Затем его вынесли на руках к машине. В шесть утра гроб внесли в здание театра и установили на сцене. За ним — занавес из «Гамлета» с большим портретом. Звучала музыка, красивая и печальная. И вдруг — голос Владимира:

...Каким бесславием покроюсь я в потомстве,Пот не знает истины никто!Нет, ест ты мне друг, то ты на времяПоступишься блаженством. ПодышиЕще трудами мира и поведайПро жизнь мою...

..Очередь тянулась от Кремля, мимо Яузской больницы наверх. Люди шли всю ночь. Утром была совершенно дикая жара. Все несли цветы, оберегая их зонтами. Внизу у Москвы-реки шествие перекрыли грузовиками. Тогда толпа спокойно раздвинула грузовики, и люди опять пошли, а солдаты сделали вид, что они ничего не видят. Шли актеры, ученые, писатели, спортсмены, космонавты, работяги, старухи. Многие, может быть, и порог этого театра никогда не переступали, и они не претендовали на особую близость к покойному.

Ролан Быков сидел на полу у гроба. Возможно, вспоминал-горевал, как зазывал юного Высоцкого к себе в театр, а тот не пошел. Он сидел и волей-неволей смотрел на лица проходящих мимо гроба людей в течение нескольких часов: «И эти лица привлекли к себе внимание, несмотря на то что отвлечься от самого факта смерти Владимира Семеновича было трудно. И, тем не менее, факт был значительный. Кто шел прощаться? Шла новая Москва, лицо которой я знал до этого момента не очень близко... Это была молодая Москва... Не было никакого показного горя: кто плакал, тот плакал, кто был притихший, тот — притихший. Это были естественные люди с естественным выражением лиц...»

Начинается панихида, последний спектакль. Зал полон.

Открывает Любимов: «Есть древнее слою — бард. У древних галлов и кельтов так называли поэтов...» Властный, твердый голос режиссера-постановщика. Затем выступает Золотухин: «Дорогой товарищ наш, дорогой Володя...» Сторонним людям кажется, что говорит человек, привыкший произносить чужие слова и совсем не привыкший к своим. Затем говорят другие, лишь один из которых вспомнил, что «умер народный артист Советского Союза. В самом истинном смысле этого слова...».