AНДЖЕЙ ДРАВИЧ - ПОЦЕЛУЙ НА МОРОЗЕ
Времена, конечно, изменились, но дух в этих стенах оставался прежний, ручаюсь вам, я ощущал это своей кожей. Тем временем Тадеуш Древновский сказал, что при Сталине советский народ «пережил ад»; это так напугало нашу переводчицу, доброжелательную и сердечную Зину Шаталову, что она, заботясь о сохранности наших шкур, начала смягчать текст – пришлось призвать ее к порядку. КТТ (Кшиштоф Теодор Теплиц) с непринужденностью enfant terrible говорил о ждановщине и уничтожении культуры, после чего ошеломил и нас довольно рискованным утверждением, что Марек Хласко – это Маяковский нашего времени. Сурков сначала остолбенел, а затем улыбнулся с видимым облегчением. Смысл этой мимической эволюции мне тут же прояснил наиболее опытный из нас Анджей Мандалян: «Смотри, они думали, что этот их враг номер один – старый, бородатый, идейно подкованный на все четыре копыта троцкист, а увидели пацана…»… Сам я тоже что-то говорил на своем рискованном русском языке, экая и мекая, но зато с большим запалом. Мне удалось мимоходом опровергнуть сурковское обвинение в недопустимом изменении текста «Бани» запомнившейся цитатой Маяковского, который требовал от будущих постановщиков пьесы актуализации ее содержания. Я с удовольствием заметил, как окончательно побелели зрачки моего визави от такого невообразимого нахальства, ведь только помазанники власти имели право решать, какие цитаты допустимы…
Словом, первый шок миновал, стало веселей, пошел обмен ударами – зуб за зуб. Хозяевам не удался, похоже, и задуманный воспитательный эффект, рассчитанный на внутреннее употребление. Как я теперь припоминаю, за первым рядом литературных бонз сидели несколько человек из обычной писательской братии. Их тоже, наверное, подвергли тщательному отбору, но были там и строптивые, среди них смелый и честный Александр Яшин, одним из первых правдиво рассказавший о жизни советской деревни и как раз тогда отчаянно поносимый за сильный рассказ «Рычаги». Они были приглашены с мыслью о своего рода идеологическом воспитании: пусть посмотрят, как громят ревизионистов, чай, потом сами будут крепче держаться официальной линии. «Фокус не удалси»: писатели сидели насупившись, сами не свои, но время от времени поглядывая на нас отнюдь не враждебно.
В какой-то момент случился инцидент, несколько разрядивший ситуацию. Взял слово как раз человек из второго ряда, и к тому же не абы кто: Александр Бек, хорошо известный в Польше автор «Волоколамского шоссе». Замечательный баталист имел вовсе не героический облик: взъерошенные волосы, нос картошкой, слезящиеся близорукие глаза за толстыми стеклами очков, суматошная жестикуляция, в голосе наивно-детские интонации. Он упрекнул польских писателей, что они ошибочно изображают Ленина (очевидно, кто-то из нас повторил модную тогда фразу о партии, которая «возрождает ленинские нормы») как – цитирую дословно – «такого добродушного интеллигентика»… «А ведь… – тут Александр Альфредович повысил голос и выбросил вверх и наискось руку знакомым всем ленинским жестом. – А ведь Владимир Ильич был вдохновенным поэтом классовой борьбы!». Щеки его раскраснелись, глаза блестели огнем, но уже тогда в меня вселилась уверенность, что у этого выступления есть какой-то лукавый подтекст. Бонзы из первого ряда одобрительно закивали, он же – в своей маске простодушного Иванушки-Дурачка – старался передать нам мысль, смысл которой я по-настоящему усвоил лишь спустя годы, прочитав «Всё течёт» Гроссмана и воспоминания Надежды Мандельштам: это Ленин создал Сталина, один стоил другого, а «возвращение норм» – это очередная «туфта». Умный и проницательный Александр Альфредович! Он изображал юродивого, это помогало пережить страшное время, но понимал всё. Мне рассказывали позднее, что одному близкому человеку Бек повторял:
«Пойми – ты живёшь при фашизме. Усвой это. Смотри, что творится вокруг. Делай выводы». Сам он спокойно и точно воспроизвел механизм системы в «Новом назначении», которое несколько лет назад запретили к печати: оно официально разрешено к публикации лишь теперь, когда я пишу эти слова. Бек же успел еще – на ложе смерти – увидеть экземпляр эмигрантского издания книги, кстати, принесенный ему в знак искреннего покаяния экс-генералом службы безопасности… Это факт: неисповедимы в России судьбы и людей, и книг. Но об этом потом, а сейчас вернемся к нашей встрече.
Сурков всё еще пытался овладеть инициативой, но его присные явно сдали. Чем более активно мы защищались, тем яростнее и злее становился он. Особенно задело его упоминание Теплица о «ждановщине»: «Не было никакой ждановщины! Это вражеские инсинуации. Гитлер тоже пользовался этим термином!». Сравненьице было премиленькое, не говоря уж о том, что совершенно вздорное: насколько знаю, Гитлеру и в голову не приходило заниматься Ждановым. В другой раз, отмечая нашу строптивость, он произнес фразу столь зловещую, что я тут же решил ее запомнить. В дословном переводе она звучала так:
– Только теперь я вижу, что в прошлом году нам надо было пойти с вами на большую драку, зато, может, сегодня легче было бы договориться!
Оцените сами это сожаление, что по отношению к нам не использовали венгерского варианта. Тут уж не о чем было говорить. Оставалось вступить в рукопашный мордобой или покинуть зал. Мы переглянулись, заерзали на стульях. Сурков, должно быть, спохватился, что перегнул палку: что ни говори, он был в этих делах опытным человеком. Его энергия сразу куда-то улетучилась, оказалось, что уже поздно, что у них и у нас еще много других дел, но встреча была полезной… Главные бонзы мгновенно исчезли, лишь в разных уголках зала продолжались кулуарные беседы. Мы окружили группу Бека, говоря ему, как высоко ценим «Шоссе». Он излучал радость и выглядел уже совершенно нормально, поскольку коли начальство удалилось, игра была излишней. Поэт Сергей Смирнов, личность на редкость омерзительная, которому трудно было даже сочувствовать в связи с его физической ущербностью (горбун, услужливый графоман и зоологический антисемит – целый букет неприглядных качеств), еще продолжал свой монолог, развивавший идею Суркова о пользе военной интервенции 1956 г.; его издалека обходили. Яшин пережевывал ранее высказанные мысли, сильно сжимая челюсти и поглядывая на нас с каким-то важным немым вопросом в глазах. Место побоища – груда беспорядочно расставленных стульев – еще дымилось от горячих эмоций, а за окном беззаботно шумел очередной фестивальный день. Мы, поляки, переглянулись между собой, понимающе улыбаясь: для такой массированной и неожиданной атаки результат неплох, «еще Польска не сгинела»…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});