Владимир Дружинин - Завтра будет поздно

- Весна, щепка к щепке и то лезет. А она же, как ни есть, баба, верно? Вот вращ Быстрова, майор медицинской службы...

- Влюблена в тебя?

- Ага.

- А еще кто в тебя влюблен? Лейтенант Шахина из мыльного пузыря?

Таково было неофициальное наименование банно-прачечного отряда.

- Тоже, - выдавил Коля, глядя в сторону. - Только я и и в кого, товарищ лейтенант. Вот беда!

- Отчего же?

- Нельзя мне любить, - истово ответил Коля. - Если влюблюсь, тогда я себя берещь нащну, товарищ лейтенант. Нельзя ни в коем слущае. Хана тогда!

Звуковка катилась по снежной равнине, залатанной бурыми проталинами.

На горизонте, где синел лес, невидимо ворочалось, и гремело что-то огромное. Временами в этот гром врывался залп "катюш", будто тонны камней скатывались с железного лотка.

Фронт звал нас все громче. В деревушке, наполовину сожженной, бросились в глаза следы совсем недавнего боя. В кювете, вздыбившись, застыл подбитый немецкий танк, ствол его пушки навис над шоссе подобно шлагбауму. Яростно треща, горел дом с наличниками на окнах, с резным крылечком. Некому тушить. К нижней ступеньке крыльца приткнулся солдат в валенках, обшитых красной кожей, в теплой куртке и ушанке. Казалось, он спит.

За деревней, на обтаявшем холмике - кучка немцев, взятых в плен. Я сошел с машины. Все долговязые парни, молодые, с отупелыми, странно одинаковыми лицами. Изодранные шинели. Сквозь прорехи белеют бинты.

- Сосунки, - сказал усатый военфельдшер, подходя к нам. - "Катюша" поцеловала слегка. Что, толковать с ними желаете? Бесполезно. Видите, обалдели, не смыслят.

Немцы стояли не двигаясь, молча.

- Сколько вам лет? - спросил я ближайшего.

Он не шевельнулся. "Живы ли они?" - мелькнула дикая мысль. Немец будто врос в землю, взгляд его водянистых глаз не выражал решительно ничего. Взгляд мертвеца.

"Ему не больше восемнадцати, - подумал я. - Верно, свеженький из тыла и сразу под огонь "катюш". Надолго запомнит эту встречу".

В сумерки мы добрались до передовой части. Здесь снег еще не сошел: зарывшись в нем по ступицу, притаились маленькие, почти игрушечные, противотанковые пушки-"сорокапятки". С бугра просматривалось плоское поле, там маячили, тонули во мраке черные фигурки - уходящие гитлеровцы. "Сорокапятки" задорно глядели на них.

К нам подбежал длинноногий бородатый офицер в расстегнутой куртке. На груди серебрился орден Александра Невского.

- Чем черт не шутит, - сказал офицер. - Не ровен час, контратака.

- У них танки? - спросил я.

- Два. - Офицер жадно затянулся папиросой. - В сущности, полтора, поправился он. - Один мы кокнули, ковыляет кое-как.

Подошла Михальская.

- Поработаем, - сказала она.

- Антифрицы. - Майор оглядел нас с интересом. - Учтите, у них шестиствольный миномет.

Охапкин уже разворачивал звуковку. С вечера ударил мороз, дорога поскрипывала.

- Стоп! - крикнул Шабуров. Он соскочил на дорогу и шел рядом с машиной, держась за крыло.

Теперь она повернулась рупорами к противнику. Укрыться негде. Рядом, за обочиной, заросли, но туда не сунешься - снег слишком глубок.

- Я первая, - заявила Михальская и вошла в кузов. Затарахтел движок.

Рупоры грянули военный марш. Потом раздался голос Михальской, оглушающий, совсем чужой.

- Вы, наверное, уже слышали меня, - начала она. - Вы называете меня "небесной фрау". Я говорила вам с самолета. Я предупреждала вас, что и под Ленинградом вас ждет разгром. Вы тогда не верили. И вот вы убедились.

Вся ночь наполнилась ее голосом. Немцев не видно, их поглотила темнота. А может быть, их и нет вовсе? Оттуда ни выстрела, ни ракеты.

Охапкин что-то говорит мне. Его губы шевелятся.

- Удирают самосильно! - кричит он мне в самое ухо. - Но оглядываются.

- На что вы рассчитываете? - Звуковка грозно вопрошает молчащую ночь. - Бегство не спасет вас. Для вас нет спасительного рубежа.

Около меня приплясывает, дышит на руки Коля. Ноги его в новых сапогах скользят, он хватает меня за рукав.

- Блеск! - слышу я. - Видели у майора?.. А что, орден Кутузова выше или нет?

- Выше, - отвечаю я, не задумываясь.

- Холодно! - Коля отпустил мой рукав. - Зима опять... Пойду в кабину.

Рупоры умолкли. Машина стала как будто меньше. Потемнела, начала сливаться с ночью. Острый металлический щелчок дверцы - словно точка, звуковая точка после передачи.

- Бензином пахнет, - сказала Михальская. Она жадно вобрала в себя студеный воздух.

- До чего же тихо, - сказал я.

- Провалились они, что ли? - неспокойно откликнулся майор.

Его тянуло к нам. Словечко "антифрицы" он произносил без иронии. Он тревожился за нас, порывался помочь нам, подать совет.

Вдруг звуковка выделилась из мрака. Облака раздвинулись, показалась половинка луны с прозрачным, оттаявшим краешком. Отчетливее забелело снежное поле впереди, голое, враждебное. Гитлеровцев нет, они далеко.

- Вы сюда встаньте, - сказал майор Михальской. - В случае чего - в кювет.

- Тихо ведь, - ответил я, чтобы ободрить себя. На меня тоже действовала эта непонятная тишина. И ненужный свет луны. Сейчас моя очередь, движок уже остыл, кузов проветрен. Там, в кромешной тьме, копошится Шабуров.

- Включаю, - сказал он.

Я вошел и плотно захлопнул за собой дверцу. Движок встрепенулся, сонно разгорелась лампочка, соединенная с микрофоном.

Вещать из машины очень неудобно. Не только из-за паров бензина, выбрасываемых движком. Собственный голос не слышен, его топит рев репродукторов. Неудобно, а иногда жутко бывает здесь, в наглухо закупоренной машине, охваченной ночью, неизвестностью. С робким светлячком-лампочкой. А может быть, луна уже за тучей? Да, наверно, за тучей. Ведь просвет был небольшой. Если так, то хорошо. А если нет? У немцев шестиствольный миномет, и им нетрудно, в сущности, засечь нас по звуку.

- Внимание, внимание! - начал я. - Даем вести с фронта.

Я читаю сводку. Я чувствую, как движутся мои губы, ощущаю мускулы гортани, давление воздуха, но голоса, моего голоса, точно не существует. Грохочет другой голос. Он бьет в уши, он сжимает голову, как тяжелый шлем. Он разливается необъятным океаном, и я на дне этого океана.

Сводка закончена. Тихо, по-прежнему тихо. Лампочка меркнет, я отодвигаю штору. Да, луна спряталась. Теперь листовку о преступлениях фашистов. О сожженных заживо в Титовке, о пытках, об издевательствах над советскими людьми.

- Палачи не уйдут от расплаты! - грозит, сотрясаясь, звуковка.

Внезапно микрофон выпадает из пальцев, я уже не сижу на ларе, я на полу. Какая-то сила отчаянно трясет звуковку, словно налетел ураган. По инерции я еще произношу слова, отпечатавшиеся в памяти, но рупоры наверху молчат.

В ту же секунду я очутился на улице. Как это произошло, не знаю, очевидно меня вытолкнул Шабуров. Дорога безлюдна.